Ознакомительная версия.
Официантка расставила тарелки, разложила ложки-вилки и ножи. Начинать надо с тех, что дальше всего от тарелки. Хотя кого это волнует.
– Будете комплексный? – скучно спросила официантка. – Солянка, салат столичный, картофель жареный, отбивная.
– Да, – сказала она, и расправила салфетку, на этот раз на коленях, – буду.
– Елена Сергеевна, вы уверены, что не хотите посмотреть меню?
– Нет, – сказала она, – нет, что вы.
– Все равно ничего нет, только комплексный, – сжалилась официантка. – До девятнадцати ноль-ноль только комплексный.
Мальфар пожал плечами.
– Ладно. Несите.
В солянке плавал кусочек лимона и маслина. Какое-то время она гоняла ложкой маслину по тарелке.
– А… вы правда ничего не можете сделать? Или цену себе набиваете?
– Мог бы, сделал бы, – сказал мальфар. Ел он очень аккуратно и быстро.
– А кто может?
– Никто.
– Из Москвы специалиста пришлют, – сказала она злорадно, – вот тогда и посмотрим. Настоящего.
– Откуда в Москве специалисты, – равнодушно сказал мальфар, – чиновники там, а не специалисты, ото.
– Ладно. – Она все еще, по инерции чувствовала себя смелой и бесшабашной. – Пусть у Лещинского голова болит.
– Пусть, – согласился мальфар.
Какое-то время они ели молча.
Официантка принесла кофе. Кофе был еле теплый.
– А еще ресторан, – сказала Петрищенко обиженно.
Она помнила совсем другой ресторан; с пальмой в углу. Люстра, сверкающая хрустальным огнем, большая, как в театре, белые скатерти, цветы, женщины, яркие, как птицы, оживленные голоса, шум. Папа в белом чесучовом костюме, белой рубашке, расстегнутой у ворота, мама молодая, и сама она, Леночка, раскачивается на стуле, завороженная этим светом и этим шумом, и как вдруг уходит из-под нее, выворачивается стул, и она хватается за скатерть в попытке удержаться, и тянет на себя…
«Тамара, прекрати! Она же не нарочно».
И все смотрят, все, все нарядные люди за нарядными столиками. Смотрят, смотрят. Смотрят…
– Вы вообще никому не доверяете? – тихо спросил мальфар. – Только потому что…
– Если вы и правда умеете читать мысли, – завизжала она, вскакивая, и вновь, как тогда, увидела, как обернулись к ней лица редких посетителей, – нечего этим пользоваться! Это нечестно!
Она судорожно копалась в сумочке, вытащила скомканную десятку, кинула ее на скатерть. На белой скатерти десятка была как жирное пятно от солянки.
На бульваре лежали солнечные пятна, но свет был холодный, жесткий. Она плюхнулась на скамейку. Достала пудреницу, – под глазами красные пятна, тушь растеклась, – и попробовала привести себя в порядок, но уронила пуховку на грязный асфальт. Плохо.
На скамейке напротив старуха сыпала пшено голубям.
– Вы забыли пальто, – сказал Романюк, усаживаясь рядом с ней.
– Идите к черту, – она всхлипнула и вытерла нос рукой.
– Эти ваши… жируют на несчастных, ото. Их подножный корм это. Вендиго – не исключение. Нельзя быть несчастной.
– Вы еще скажите эту мерзкую присказку: «Хочешь быть счастливым, будь им», я ее ненавижу, ее говорят, когда все равно.
– Ну не так же все плохо, Елена Сергеевна.
– Меня теперь снимут, – всхлипнула она, – мы не овладели ситуацией. А как ей овладеешь? Мне что, еще трупы нужны? Никто не может с ним справиться, никто… Лещинский мне не простит. Никто мне этого не простит.
– Ну, успокойтесь, – сказал Романюк.
Его сухая рука крепко сжала ее пальцы, и она вдруг, сквозь заливающие глаза слезы, сквозь преломляющую линзу их увидела, что бульвар размывается и исчезает, солнечный свет стал белее, ярче, и она стоит на песчаном берегу, и время не кончается, и каждую песчинку видно очень отчетливо, словно все – и ракушки пустые, и пучки водорослей – преисполнены своего, отдельного и тайного значения. Солнце было сухое и горячее, и песок был сухой и горячий, и она сидела в этом песке, присыпавшем ее колени, и рядом с ней воздвигся огромный песчаный замок из мокрого песка. Песок застыл красивыми натеками, какие бывают на готических соборах, а чуть подальше, чтобы не заляпаться мокрым песком, на огромном расстеленном мохнатом полотенце красивая и молодая мама, с яркими губами, яркими ногтями на пальцах рук и ног… И мамин голос и голос отца; ну что ты, ласточка, перестань, она же тебя слышит! И вдруг она понимает, – это они говорят о ней, о маленькой Леночке, которая сидит сейчас с лопаткой и ведерком и сосредоточенно выдавливает из кулачка мокрый песок, чтобы замок получился красивый. И ее охватывают тоска и страх, потому что она видит, как появляются в песке, в воздухе, висящем перед ней, черные расползающиеся дыры, пляж и песчаный замок падают в них, как в воронку, и исчезают, и розовый рот Катюши все открывается, открывается…
Она выдернула руку.
Вокруг был холодный и ясный солнечный день, солнце просвечивало сквозь желтоватую листву и преломлялось у нее на ресницах в крохотные радуги.
– Не знаю, что вы сделали, – сказала она, – но это подло.
– Я не виноват, что вы все время ждете удара, – сказал Романюк печально. – Поймите же, этим он и питается, вашим страхом, давними обидами. Все вы кормите огромное количество паразитов… чем больше горя, тем они сильнее…
– Легко сказать, – сказала она сердито и вытерла глаза.
Старуха на скамейке напротив перестала кормить голубей и смотрела на них с любопытством, и голуби в поисках пшена взлетали ей на руки, топтались на коленях…
– Вы вот из-за дочи своей тревожитесь, – сказал Романюк, – а вы оставьте ее в покое, она сама разберется. Взрослая уже.
– Она только с виду взрослая, – Петрищенко порывисто вздохнула.
– Это она с вами маленькая. А без вас взрослая. Что вы цепляетесь за эту работу, Елена Сергеевна?
– А что мне еще делать? – спросила она горько. Ей наконец удалось найти в сумочке носовой платок, и сейчас она складывала его пополам, еще раз пополам…
– Хотите уехать? – неожиданно спросил Романюк.
– Эмигрировать, что ли? У меня допуск, кто меня выпустит?
– Почему – эмигрировать? Хотите уехать со мной?
Она посмотрела на него недоверчиво, но он был совершенно серьезен. Одна дужка его круглых очков была перемотана черной ниткой.
Она хотела сказать «нет», но неожиданно ответила:
– Не знаю.
Вдалеке, между морем и небом, в бледной полоске сизого, похожего на дым, тумана покачивался корабль, пришедший из той страны, где она никогда не сможет побывать.
– А работа? – спросила она тупо.
– Вы же врач, везде нужны врачи, будете принимать в поликлинике.
– В глубинке, – сказала она тихо.
– Вот и хорошо, что глубинка. Там спокойно. Там знаете какой мед? Молоко какое? Все настоящее, без обмана. Зимы настоящие, снежные зимы, не то что здесь. Снег розовый на закате. Розовый и синий.
– А мама?
– Ну, и маму возьмем. В палисадник ее выносить будем, летом… на веранду.
– Стефан Михайлович, вы что, делаете мне предложение?
– А и делаю, – сказал мальфар сердито.
Петрищенко задумалась.
– Честно? – спросила она.
– Честно.
– Это первое предложение в моей жизни. Ну, такого рода.
Она помолчала.
У колонн горсовета шумно фотографировалась свадьба. Невеста в пышном белом платье, и где они берут такие? Жених серьезный, прыщавый, в черном костюме.
Когда-то она мечтала о таком платье. О такой свадьбе. Чтобы шумные друзья вокруг, и шампанское, и радостный, напряженный жених.
– А вы разве не женаты?
– Я вдовец, – сухо сказал Романюк.
– А… разве вам можно?
– Это монахам нельзя.
– Все это как-то… очень неожиданно, – сказала она виновато.
Боже, что за банальщину я несу.
– Как-то не вовремя. Я подумаю.
– Лучше не думайте. Лучше делайте. Что вас тут ждет, Елена Сергеевна? Немилость начальства? Телевизор? «Семнадцать мгновений весны»? Нравится вам «Семнадцать мгновений весны»?
– Идиотский фильм, – сказала она неожиданно для себя.
– А по-моему, как раз, ото, неплохой. И новый этот, «Место встречи», тоже неплохой. Не в этом же дело, Лена Сергеевна. Просто это для женщины, ото, дурацкое занятие телевизор одной смотреть.
Свадьба переместилась от горсовета к памятнику Пушкину, невеста поставила ножку на ступеньку цоколя, чтобы были видны свадебные туфельки. Красивые кремовые лодочки на очень высоком каблуке. Дорогие, наверное.
Никогда у меня не будет таких туфелек, подумала она печально. И такого платья. Даже если… Хотя, собственно, что – если?
– А с этим что будет? – спросила она шепотом. – Ну, с этим.
– Вы ж сами сказали. Приедут специалисты.
– Думаете, получится у них?
– Не знаю я, – Романюк пожал плечами.
– Вы на самом деле нас не любите, Стефан Михайлович, правда? Городских, чужих… вообще людей не любите?
– Если вам кто-то скажет, что он людей любит, он, ото, дурак. Или врет. Человека можно любить, это да.
– Мне, честно, надо подумать, – сказала она, – ну и вам тоже. Проверить свои чувства. Вот все кончится, тогда посмотрим, ладно? Должно же оно как-то кончиться.
Ознакомительная версия.
