Он шел вдоль больницы, от одного крыла до другого, под открытым небом. Рядом с пятнами света, когда он проходил мимо них, тихо жужжало электричество. Такое замечаешь только ночью. Ты видишь куст и чувствуешь, что он растет. Кто-то вышел из здания, вылил в канаву кровь и закашлялся. В Полоннаруве всех мучит кашель.
Он узнавал каждый звук. Топот башмаков или шелест сандалий, скрип пружин, когда он поднимал пациента с кровати, треск ампулы. Когда он спал в палатах, он чувствовал себя частью большого существа, связанной с остальными частями нитью звуков.
Впоследствии, когда он не мог уснуть в корпусе для сотрудников, он проходил двести метров до больницы по пустынной по случаю комендантского часа улице. Ночная сестра на посту, обернувшись, узнавала его и находила ему кровать. Через несколько секунд он засыпал.
В деревенской больнице лежали двенадцать матерей с детьми. При заполнении медицинских карточек беременных женщин проверяли на диабет и анемию. Врачи беседовали с женщинами, подходившими по очереди, и изучали их истории болезни. На самодельном столике сестра заворачивала витамины в кусок газеты и раздавала матерям. Вместо парового стерилизатора для игл и стеклянных шприцев использовалась скороварка.
Крики начались, как только первому ребенку сделали укол, и через несколько секунд в маленькой хижине, служившей аванпостом медицины, плакали почти все дети. Через пять минут они опять молчали. Матери достали грудь и, сияя, смотрели на детей — это оказалось единственным решением и всеобщим триумфом. Эта больница обслуживала четыреста местных семей, а также триста из соседнего района. Никто из министерства здравоохранения никогда не посещал пограничных деревень.
Лакдаса, суровый брат справедливости, пользовался у врачей большим моральным авторитетом.
— Здесь мы имеем дело не с тамильской, а с человеческой проблемой.
В свои тридцать семь он был седым. Выпив, он демонстрировал сложную конфигурацию фантазий, как будто прокладывал курс по хорошо изученной карте:
— Если я выпиваю больше семидесяти двух миллиметров, страдает моя печень. Если выпиваю меньше, страдает моя душа.
Лакдаса питался в основном картофельными роти.[21] Курил сигареты «Золотой лист» в своем джипе, где к приборной панели был приклеен крутящийся вентилятор. Держал в бардачке саронг и спал где придется — в офисе какой-нибудь организации, в гостиной у друга на диване. Иногда он вдруг худел на десять фунтов. Он был одержим своим кровяным давлением, ежедневно его измерял и после любого совещания в больнице взвешивался и проверял сахар в крови. Он принимал полученные результаты к сведению и как ни в чем не бывало носился по джунглям и территории, занятой войсками, навещая своих пациентов. Независимо от состояния, в каком находился, если понимал, в каком состоянии находится.
В субботу утром Гамини и Лакдаса возвращались на машине в Полоннаруву, слушая трансляцию матча по крикету. Их ждал долгий день в больнице. Время от времени вдоль дороги попадались десятиметровые полосы зерна, которое сушили на шоссе. Такие узкие, что над ними могла пройти машина, не задев колесами сохнувших зерен. Рядом стоял человек с метлой и делал знаки проезжавшим машинам, чтобы они ехали осторожнее, а если они все же задевали зерно, сгребал его поближе к середине.
В кафетерии базовой больницы — полчаса на перерыв — к Гамини подсела женщина, она пила чай и ела печенье вместе с ним. Было около четырех утра, и он не был с ней знаком. Он просто ей кивнул: он устал и не испытывал потребности в общении.
— Как-то раз я помогала вам на операции, несколько месяцев назад. В ночь, когда напали на деревню.
Гамини мысленно вернулся на сто лет назад:
— Я думал, вас перевели.
— Да, это правда, но теперь я вернулась.
Он совсем ее не узнавал. В те решающие часы, которые он провел вместе с ней, оперируя мальчика, она была в маске. Накануне операции, когда она была без маски, он, вероятно, взглянул на нее только мельком. Их сотрудничество было почти анонимным.
— У вас здесь работает муж, верно?
Она кивнула. На запястье у нее был шрам. Он появился недавно, иначе он его заметил бы во время операции.
Он быстро посмотрел ей в лицо:
— Рад вас видеть.
— Да. Я тоже, — сказала она.
— Куда вы уезжали?
— Он… — она запнулась, — он работал в Курунегале.
Гамини продолжал смотреть на нее, на то, как осторожно она выбирает слова. Ее лицо было юным, худым и смуглым, глаза блестели, как днем.
— На самом деле я много раз проходила мимо вас в отделении!
— Простите меня.
— Не за что. Я знаю, вы меня не узнали. Да вы и не должны. — Она замолчала. Провела рукой по волосам и замерла.
— Я видела этого мальчика.
— Этого мальчика?
Опустив глаза, она тихо улыбнулась:
— Мальчика, которого мы оперировали. Я к нему ходила… Ему дали… новое имя, Гамини. Его родители. В вашу честь. Им это стоило больших хлопот. Преодолеть всю эту волокиту.
— Прекрасно. Значит, у меня есть наследник.
— Да… Я теперь дополнительно учусь, в детском отделении. — Она хотела продолжать, но остановилась.
Он кивнул, внезапно на него навалилась усталость. То, к чему он стремился в жизни, теперь представлялось ему чем-то огромным. То, чего он хотел, затрагивало жизни многих людей, требовало долгих лет усилий. Хаос. Несправедливость. Ложь.
Она посмотрела на свой чай и допила его.
Приятно было с вами встретиться.
— Мне тоже.
Гамини редко смотрел на себя чужими глазами. Хотя его знали почти все, он чувствовал себя невидимым для окружающих. Эта женщина тихо прошла рядом с ним, и ее шаги гулко отдались в пустом доме его души. Как и во время операции, она сопровождала его мысли и действия. Когда он поворачивал руку пациента, то вспоминал о шраме у нее на запястье, о том, как ее пальцы скользнули по волосам, о том, что он хотел бы ей открыть. Но его душа не могла войти в этот мир.
*
Утром, перед шестичасовым обходом, бывает небольшой перерыв. Гамини берет с полки журнал наблюдений. С тех пор как они наняли писцов, его внешний вид значительно улучшился: безупречный мелкий почерк, названия месяцев и воскресенья подчеркнуты зелеными чернилами. Не помня даты, он ищет лавину поступлений, которая должна совпасть со временем резни. Потом смотрит список интернов и медсестер.
Претико
Свела
Радука
Буддхика
Каашдия
Он ведет пальцем по странице, проверяя назначения, пока не находит ее имя.
Он проходит почти милю до сельской гостиницы в своем единственном приличном пиджаке. Там, в застекленной столовой, висящей над водой, как всегда, предлагают плохую еду. Дети ждут с незажженными бенгальскими огнями, в восторге от предстоящего праздника. Кусок пирога в одной руке, бенгальский огонь в другой. Лакдаса, организатор фейерверка, устанавливает на плоту «огненные колеса» и заливает огнем классные комнаты. Издалека Гамини ловит ее взгляд. Он не видел ее две недели, с тех пор как они пили чай.
Когда она оказывается поблизости, он замечает на смуглой коже маленькие красные сережки. Они принадлежали ее бабушке и хорошо видны благодаря ее короткой стрижке под мальчика: красный камешек на каждой мочке, крохотный, как божья коровка.
— Я прячу их, когда не ношу, — говорит она.
Они бредут к развалинам, прочь от гостиницы. Объявление гласит: «ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ВХОДИТЕ, НЕ НАСТУПАЙТЕ НА ИЗОБРАЖЕНИЕ И НЕ ФОТОГРАФИРУЙТЕ».
У нее за спиной древние фрагменты живописи, красно-белые границы покрытого краской камня, которые он может различить даже при лунном свете. С мыса они наблюдают начало фейерверка. Экзотические вспышки быстро гаснут, падая в воду, или же прыгают, как горящие камешки, в опасной близости от гостиницы.
Он поворачивается к ней. Она в его пиджаке поверх блузки с оборками.
Она чувствует эмоциональную серьезность этого сдержанного человека. Ей нужно выбраться из лабиринта, в котором они случайно оказались. Ему нравится быть рядом с ней, нравится красивое ухо с сережкой, да и другое ухо оказывается не хуже; ему нравится, что луна стоит над ними и одновременно плавает в воде, нравятся белые лилии на воде и их отражение. Его окружают истинные и ложные альтернативы.
Она берет его руку и подносит к своему лбу:
— Ты чувствуешь?
— Да.
— Это мой мозг. Я не такая пьяная, как ты, значит, я умнее тебя. И даже если бы ты не был пьяным, я разбираюсь в этом лучше тебя. Чуть-чуть. — Потом улыбка, из-за которой он прощает ей ее слова.
Она говорит с ним увереннее, чем можно было бы судить по шраму на ее запястье, ее блузка распахнута у шеи.
— Иногда ты напоминаешь мне жену моего брата, — смеется он.
— Тогда ты будешь братом моего мужа. Вот как я буду к тебе относиться. Это тоже любовь.
