— Ты влюблена?
Она пожимает плечами и пытается изобразить безразличие. Майя сказала больше, чем собиралась, и теперь старается отступить.
— Он тебе очень нравится? — спрашиваю я, стараясь уменьшить величину признания.
Она снова переводит глаза на вход, где, как я понимаю, вот-вот может появиться Гэвин. Он прилетел вчера поздно вечером и пошел с утра прямо в галерею, чтобы проверить последнюю стадию установки.
Я уже не раз сталкивалась с Майей в роли каменной стены и знаю, когда вот-вот об нее расшибусь.
— У меня взяли статью в «Таймс».
Она разворачивается и с такой силой хватает меня за руку, что мой коктейль разбрызгивается.
— Что???
— У меня взяли интервью с Петером ван Кесселем в «Нью-Йорк таймс». И не только интервью, — говорю я, пытаясь высушить руку салфеткой. — Им понравилась моя идея серии. Они хотят все сразу.
На несколько секунд Майя лишается дара речи; потом она начинает колотить ладонью по стойке бара.
— Нам бутылку вашего худшего шампанского, — говорит она, когда наконец привлекает внимание бармена.
— Это необязательно. Я…
— Слушай, мы не можем праздновать без шампанского. Как тогда произносить тосты?
Я собираюсь сказать, что тосты можно произносить и с моджито и кайпириньями, но бармен уже открывает «Моэт».
— Кроме того, — говорит она, протягивая мне бокал, — я тоже кое за что хочу выпить.
— За что?
— Нет-нет, сначала за тебя. — Она поднимает бокал. — За мою дорогую подругу Хедвиг Морган, журналистку.
Это звучит странно и мило, и я глотаю шампанское залпом.
— Ну, теперь твои новости.
— Я начала новую книгу…
— Здорово. О чем она?
— О попытке отравления человека, страдающего анорексией. Только это не детектив, потому что никто не умирает.
Я снова наполняю бокалы и поднимаю свой для тоста. Жестом приглашаю ее сделать то же самое, но она не слушается.
— За литературу!
— Может, не…
— Нет-нет, если я должна терпеть твои тосты, то и ты не спорь с моими.
Майя знает, что со слегка подвыпившей Виг и правда лучше не спорить.
— Ладно. За литературу.
Она говорит это без всякого интереса, но не будем придираться.
— Дело в том, что я дала первые несколько глав агенту в Нью-Йорке, она дружит с агентом Гэвина в Лондоне. Она согласилась ради Гэвина, и ей вроде нравится. Хочет прочитать все сразу, когда я закончу.
Строго соблюдая сетку действия, пятнадцатое августа, я три месяца не упоминала слово «агент». Оказывается, не все были так сдержанны.
— Это великолепно.
— Пока это ничего не значит. Может, она просто вежлива, может, ей не понравится остальная часть книги, — говорит Майя уныло.
Этот автоматический пессимизм здесь ни к чему, и я от него отмахиваюсь.
— За обещания.
Это тост в духе Майи — меланхоличная смесь надежды и безнадежности (возможный успех, неизбежные неудачи), — и она с энтузиазмом поднимает бокал.
К тому времени, как приходит Гэвин, головы у нас идут кругом, и кажется, что все возможно. Мы как Годзиллы, а все препятствия на нашем пути — просто крыши маленьких японских деревушек.
Майя обнимает Гэвина и целует его неуклюже, но с большим энтузиазмом, на что он отвечает смущенной улыбкой. Он смотрит на меня через ее плечо и машет рукой в знак приветствия. Поскольку до сих пор все их свидания представляли собой ужасно интересные телефонные разговоры, я ненадолго оставляю их одних. Иду в ванную комнату, любуюсь сантехникой и жалею себя, потому что Алекса здесь нет. Когда я звонила ему раньше, чтобы сообщить хорошие новости, сначала думала пригласить его. Позвать выпить. Но что-то меня остановило. Когда отмечают вместе важные вехи жизни — это уже, считай, роман.
Когда я возвращаюсь, Майя расплачивается кредиткой. Мы садимся в такси и едем ужинать в любимый ресторан Майи, где объедаемся блинами с грибами, кростини с оливками и крем-брюле. Кто-то заказывает вино, и я охотно беру бокал, хотя и знаю, что вот-вот меня настигнет усталость. Поскольку Гэвин пропустил наш первый раунд восторга, он провозглашает смешные и милые тосты, от которых на глаза у пьяной Майи наворачиваются слезы.
Вечер заканчивается веселой стычкой по поводу того, кому платить. Выигрываю я, потому что меньше всех выпила. Воздух снаружи морозный и свежий, и, прежде чем взять такси, я провожаю их до квартиры Майи. «Будущее» прямо за углом.
У Кристин в ванной все стены увешаны белыми пластиковыми контейнерами на присосках. Именно там она держит губку, гель и все такое.
— Они все упали, — говорит она, входя ко мне в кабинет и закрывая дверь. — Они висели два года и даже не пошевелились, а теперь все шесть упали, даже та маленькая в углу, с губкой.
Хотя я расчистила для нее гостевой стул, Кристин предпочитает стоять. Ей больше нравится ходить туда-сюда, уворачиваясь от зыбких стопок журналов, чем сидеть.
— И еще: я утром открыла дверь, а моего придверного коврика нету. — Она смотрит на меня огромными голубыми глазами и ждет ответа.
— Как нету?
— Так. Нету.
— Кто-то украл твой придверный коврик? — спрашиваю я. Мне как-то не по себе. Никто не ворует придверные коврики. Это нарушение социального контракта.
— Но это еще не все. Слушай — когда я сегодня утром проснулась, у меня в постели была белка. Она сидела на одеяле и смотрела на меня своими красными глазками, — говорит она, с дрожью вспоминая происшествие.
Я не знаю, что сказать. Эти утренние происшествия кажутся мне мелкими и неважными, но голос Кристин полон необъяснимого пламени, и я понимаю, что для нее это трагический список. Чтобы заполнить воцарившуюся тишину, бормочу, что надо всегда закрывать окна перед сном.
— Ты не понимаешь, — отзывается она. Сейчас всего 10.23 утра, а я уже ее разочаровала. — Это все знаки.
— Знаки?
— Знаки.
— Белка у тебя в постели — знак?
Она закатывает глаза.
— Как красная корова в Израиле. Это знак того, что случится что-то ужасное. Чего тебе еще надо, — спрашивает она, и в ее голосе чувствуется презрение к моему неверию, — туч саранчи?
Она права. Да, тучи саранчи меня бы убедили.
— Ничего плохого не случится. — Я пытаюсь отнестись к делу с серьезностью, которой требует Кристин, хотя еле удерживаюсь от улыбки.
— Если ты одеваешь Иисуса в шелковое платье косого кроя от Живанши, — говорит она, — не удивляйся, что реакция будет библейских масштабов. В присутствии Господа требуется смирение.
Я мало что знаю о Библии, смирении и присутствии Господа, но в состоянии узнать панику, когда она расхаживает по моему кабинету.
— Ничего плохого не случится, — говорю я, а дверь тем временем открывается.
Входит Сара. На лице у нее широкая улыбка, и, хотя присутствие Кристин на секунду сбивает ее с толку, она быстро приходит в себя.
— Там пикеты.
— Что? — спрашиваю я.
— Вокруг здания пикеты, — говорит она, едва удерживаясь от возбуждения. Это первый признак того, что наш план работает. — Мы окружены разгневанными христианами с цитатами из Библии на плакатах. Полиция сейчас пытается разогнать их, потому что у них нет разрешения на митинг. — Она смеется. — Представляешь себе — полиция! На такое я даже не рассчитывала.
Кристин бросает раздраженный взгляд на Сару. Она не видит, чему тут радоваться.
— Надо все отменить, пока не появилась саранча.
Сара удивленно приподнимает бровь.
— Какая саранча?
— Поговори об этом с Джейн, — говорю я Кристин. — Это ее вечеринка.
Но Кристин не хочет разговаривать с Джейн. Она ее боится.
— А может, ты это сделаешь?
Идея настолько абсурдная, что я еле удерживаюсь от смеха.
— Я?
— Джейн к тебе прислушивается, — настаивает она, возбужденно размахивая руками.
Ну вот, опять это странное убеждение, что Джейн меня уважает.
— Я не буду просить Джейн отменить прием. Для этого нет причины.
— Но я же тебе рассказала про белку и все остальное. Это знамения. — Она помедлила, будто планируя свой следующий шаг. — И еще Эллисон.
Я напрягаюсь при упоминании единственного человека, способного испортить наш план.
— Эллисон?
Кристин оглядывается и наклоняется поближе.
— Я думаю, она говорит на иных языках, как апостолы в Пятидесятницу, — говорит она тихо.
Сара начинает хихикать. Мне тоже смешно, но я стараюсь сдержать веселье. Кристин на сто процентов серьезна.
— На иных языках? — переспрашиваю я.
— Она почти лихорадочно возбуждена и непрерывно бормочет себе под нос. Я пыталась разобрать, что она говорит, но у меня не получилось. Это не по-английски.
Едва ли Эллисон говорит на иных языках, но Кристин не переубедить.
— Слушай, если Эллисон все еще будет возбужденно бормотать в четыре часа, — говорю я, — попробую что-нибудь сделать.
