Алексей Рачунь - Перегной

Так думал я, поднимаясь все выше по лесу и внезапно, может быть в первый раз в жизни, ощутил себя тоже частью природы. Понял, что я её дитя. Противоречивое, непонятное, малоумное и никудышное, но дитя.

А склон тем временем сначала выположился, а потом и вовсе перешел в  плоскую вершину. Это стало понятно не сразу. Сначала перестало сбоить дыхание и перестало отсекать поясницу. Потом глаза ощутили, что солнечный свет стал более ярким. Его уже не заслоняли нависающие со склона ветви. Стоять на одном месте стало гораздо  удобнее. Не нужно было подаваться вперед, чтобы удержать равновесие. В общем я вскарабкался.

И не спеша пошел себе, отдышавшись, и пораскинув как следует мозгами, что даже если я и найду здесь дрова, то спустить их вниз с этакой кручи у меня не будет никакой возможности. Что ж прогуляюсь просто, подышу лесным воздухом, ароматами и запахами. Вот и ложбиночка какая симпатичная. Да что еще немаловажно почти без мусора всякого лесного — веток да поваленных стволов, как расчистил кто специально для приятных прогулок. Да тут, гляди ты, и тропинка какая—то имеется. Нет, точно, натоптанная тропка.

Я остановился, размышляя. Если тропинка — людских рук дело, это одно. А ежели зверьем натоптанная, то совсем другое. Мне совсем не улыбалось встретиться с какой—нибудь рьяной мамашей—лосихой, которая зарядит мне с копыта в лоб,  что твой Джеки Чан, только потому, что ей показалось будто от меня может исходить угроза её сопливому чаду.

Но что зря ждать опасности, страшнее кошки зверя нет.  И я решительно чесанул по тропинке. И за поворотом, за камнем, как раз там, откуда и должна была вылетать гипотетическая мамаша—убийца марки «Лось» я   встретил человека.

Точнее не встретил, так как человек находился ко мне спиной, а увидал. А увидав, не стал делать никаких движений, дабы себя не обнаружить. Замер как вкопанный. Не от испуга и неосторожности, а завороженный красотой зрелища.

Передо мной, на хорошо утоптанной площадке, защищенной от ветра с двух сторон ложбиной, с дальней стороны скалистым выходом, а с моей стороны огромным камнем,  за изгибом тропы, сидела, спиной ко мне, девушка.

Четыре врытых в землю корявых деревянных столба обозначали края площадки. Они были старые, рассохшиеся, почерневшие, изрезанные какими—то непонятными образами. Старые, выцветшие ленточки, обрывки какой—то материи болтались на них, покачиваемые ленивым ветерком.

Лесная нимфа сидела спиной ко мне, точно посередине этой площадки. Её поза была грациозна и естественна, как на картинах фламандских мастеров — подогнутые ноги чуть влево, а корпус, опертый на  руку,  вправо. Стан ее был  изогнут, и сквозь свободный и легкий сарафан, мягкими солнечными лучиками легко просвечивалось  тело. Я залюбовался, глядя на это зрелище. Все—таки очень давно я уже был лишен плотских радостей, и в голове моей, подобно назойливым и бестолковым мухам, заметались, застучали о череп шальные мысли. Она была прекрасна, эта неведомая мне нимфа. Прекрасна и доступна. Никто не мог помешать мне овладеть ею, местечко это, тайное и скрытое от чужих глаз было идеальным для любовного уединения.

Кровь била мне в виски широчайшими приливами. Потом, стремительно стекала вниз, возбуждая чресла. Джинсы внезапно стали напоминать о своих отнюдь не бескрайних размерах. Инстинкт будоражил меня, как дикого зверя в предвкушении близкой добычи, ноздри мои раздувались как у породистого быка, а щеки пламенели. Я пялился не дыша на это чудное создание, пялился не мигая, не отводя глаз, пялился превратившись в один нерв, в натянутую амуром тетиву, в затаившегося перед решающим прыжком хищника. Любой момент, любой сигнал — покатившийся ли с откоса камешек или внезапное пение птицы и я сорвусь. Сорвусь в миг и в миг же овладею добычей, и буду терзать её ненасытно, жадно, по—зверски.

Но пока я стоял. Я стоял на ногах, а устоять против инстинкта  уже не мог. Я так долго был без женского внимания и ласки, что уже и забыл, что это такое. Да и не нужно мне было сейчас ни внимания, ни ласки. Только похоть, только выход природных  чувств. Только наслаждение добычей. Подкрасться. Прыгнуть. Сцапать. Подчинить. Вот что мне сейчас было нужно.

И я бы прыгнул, но нимфа внезапно запела. Запела тонким, мелодичным, баюкающим голосом. Запела тихо и печально. И так это пение было непохоже на сигнал к нападению, на провокацию, а наоборот, так от него несло нежностью и человечностью, что спал и жар, и пелена сошла с глаз.

Теперь передо мной была не добыча, передо мной был человек. Теперь я, как и прежде, ощутил добычею себя. Я был гонимый странник, перехожий калика, перекати—поле, репей, сорняк, пыль.

Это меня гнали. Гнала власть, гнали люди, гнал ветер. Гнали земля, природа и судьба. И каждый встреченный мной человек мог оказаться другом, а мог оказаться врагом. Мог проявить ко мне сострадание, а мог злость. И то и другое мне было не ново, больше всего меня пугало равнодушие. И все от этой мысли схлынуло и опустело. А девушка пела свою печальную и красивую песню.

Песни этой я вроде бы как не слышал, но меня не покидало ощущение, что я ее знал. Неизвестно откуда, как, но я мысленно, в уме, повторял ее за певуньей всю, слово в слово:

Песня проникала  в душу легко и глубоко, как засапожный воровской нож в сердце. Под конец она просто ввела меня в транс, какой наверное испытывали все беглые каторжане от таких вот тягучих «жалестных» песен. А с трансом этим одновременно застила мне глаза пелена и с ней пришло воспоминание, откуда я эту песню знаю. Тот же голос, только тихо—тихо пел ее бывало, когда я валялся, в беспамятстве, у Федоса в бане. Это была Настя.

Когда морок исчез я уже был на полянке, почти в центре ее, посередь странных столбов.  Светило солнце, лес был полон птичьего гомона, приветливо поддувал ветерок, а девушки не было. Я был один и как—то особенно остро переживал свое одиночество.

В который уже раз за сегодняшний день я чувствовал  душевное потрясение. Терзания налетали на меня и  счищали, как ветер — суховей, наносную шелуху. А вместе с ней сбивали спесь и норов.  О, Господи, когда же все это закончиться! Когда же я, наконец, успокоюсь и умиротворюсь. За что мне это.

Девушки нигде не было. Пропала, как огневушка—поскакушка из сказки. Как русалка, закружила песней, заворожила, лишила на время рассудка, а потом отвела глаза и сгинула как и не было.

Ошалелый, я не сразу понял откуда пришел и как теперь выбираться. Осмотревшись, понял, что странные столбы, огораживающие площадку, это вовсе не столбы, а высокие пни когда—то росших здесь деревьев. Их  будто кто—то гигантский переломил, как спички, на высоте около трех метров.  Обломки стволов лежали тут же, на земле, почти истлевшие. Их явно  стащили со стволов и уложили по краям площадки в правильный квадрат.

Все это напоминало скорее площадку для игр, какие любит обустраивать детвора в укромных парковых уголках для своих важных детских дел, если бы не относительная отдаленность от деревни. Да и обломленные на одном уровне, могучие деревья — это  не каждому взрослому посильная работа.