Ладно; он попробует вернуть ее. Потом. После победы. Как в том кино, любимом с детства — в шесть часов вечера после войны.
А на следующий день явился Сёма. Большой, расхлябанный, одетый не пойми во что. Байковая зимняя рубашка на подкладке, ткань слишком яркая, большие желто-сине-красные квадраты, пуговицы не застегнуты, подол торчит, под рубашкой черная футболка. Стеганые брюки из болоньи, лыжные окаменелые ботинки, с окантовкой… Сёме он платил вполне прилично, тот мог бы и купить себе одежды; нет, говорит, мне и так хорошо. А ботинки почему? а потому, что лапы у меня кривые, пока разносишь обувь, семь потов сойдет, а ботинки вечные, с подковами.
— Теодор Кузьмич, не знаю, в общем, как сказать. Я ничего такого, мне все очень даже, но так сложилось… В общем, мне пора.
— Куда тебе пора? Скажите, дорогой мой, яснее.
Мнется, наотрез отказывается сесть. Смотрит в сторону, косым бесполым взглядом. Огромные руки, как плети, по швам.
— У меня там, мама, в общем, заболела. Надо к ней в Ташкент, ухаживать.
— Чем заболела.
Сёма промычал невразумительно… сосуды…
А этого куда несет? Точно что причина не в газете. Политикой Семён не увлекался, ему что нынешние, что вчерашние, что завтрашние — на лыжные ботинки хватит, а больше ничего не нужно. Лишь бы не мешали книжки конспектировать и писать трактат о восстановлении Михайловского монастыря.
— Семён, вы не обязаны мне отвечать. Но. Я вас прошу. Скажите честно. Это из-за церкви? Вы что же, боитесь комиссий?
Семён замялся, стал инстинктивно почесывать руку, хотя аллергия у него прошла бесследно.
— Нет, ну правда мама заболела. Ей нужно денег отвезти, найти больницу… — Упомянув про деньги, Сёма почему-то окончательно смутился, как будто деньги это нечто стыдное. — Но вы, Теодор Казимирович, не подумайте! Я же ничего, я так… Если надо, отвечу. Но мама… Одна, в Ташкенте…
Теодор поднялся из любимого вольтеровского кресла; Сёма выше, Теодор крупнее. Положил свои широкие ладони на мягкие плечи сотрудника; источая справедливость, благодушие и понимание, внушительно сказал:
— Не бойтесь. Я решу. Я открою философы. И этот церковь, он будет наш. Вы напишите мне, сделайте служебную записку. Я распишусь. И тогда отвечаю я. Не уходите, Семён, этого не стоит. И знаете что? попросите отпуск. С того числа, когда отец Борис. С числа, когда философы закрыты… — Он опять запутался в проклятых русских управлениях. — Побегайте на лыжах, отдохните. Через неделю снова приступайте. У вас как, лыжи есть? Или только ботинки?
Сёма весь покрылся пятнами; он что-то хотел возразить, но привычно сдался.
— Я что… я ничего… спасибо, Теодор Казимирыч. А лыжи — есть.
И, цокая ботинками, побрел в сторожку. Ласковый, безвольный, с шелковистой гривой, стянутой резинкой... Есть в нем что-то лошадиное, понурое.
Все готовы предать, отступить. И если бы не кошки… кто их знает… он бы тоже начал колебаться. Но как вспомнишь сладкого Игушу, или его подругу Фенечку… Фенечка была капризной, блядовитой кошкой. На руки не шла, выпускала маленькие когти, извивалась. Но если просыпалось настроение ласкаться, сама бежала к Теодору, вздрючивала серый хвост, твердый, круглый, похожий на зрелый камыш, и, оглядываясь, как куртизанка, вела его к дивану. Размурчавшись, Фенечка уже не уклонялась, упруго терлась мокрой мордой о его ладонь, подставляла холеную спину.
Он ей не мешал ласкаться, приговаривая: ах ты, мой дружок, ах ты, мерзавка, ах ты, Фофочка…
В назначенное время заявился бодрый Желванцов.
— Привет великому начальству! Какделаничего? Принес тетрадки на проверку, учитель.
Ну, этот не сбежит. Этот крепкий паренек. И очень любит деньги, что похвально.
Предшественник мальчишечки, хохловатый тыловик, майор, упрямо делал вид, что ничего не замечает. Это не его вопрос — в каких количествах уходят кирпичи, по каким артикулам проводят ткани, и почему по вечерам, когда усадьба закрывается для посетителей, на свежий воздух из фабричных помещений выбираются безмолвные узбеки; одни спешат в продуктовую лавку за хлебом и чаем, другие садятся на корточках в круг, курят и цыкают длинной слюной. За это Шомер не мешался в мелкие дела тыловика. Но года три назад комиссия нашла несоответствие в бумагах; майора погнали взашей, жестоко, по плохой статье, а взамен прислали молодого Желванцова — то ли родственника вице-губернатора, то ли сына хороших знакомых.
Для начала Шомер напугался до смерти; на пару месяцев притормозил заказы, выслал узбекское воинство в отпуск. Однако оказалось, что мальчишечка умен и стучать наверх не собирается. Но и притворяться, будто ничего не замечает, не намерен. Все время, как бы мимоходом, спрашивал про цены на кирпич, на ткани; стало ясно: с этим лучше поделиться.
Шомер пригласил его отужинать в директорском банкетном кабинете. Заказал расстегаи с ухой, правильной, на трех бульонах, настоящие пожарские котлеты, половинный графин хреновухи, настоянной по шомеровскому личному рецепту. Разговор повел издалека, дескать, невозможно втиснуть жизнь в регламенты, приходится немного отступать от правил, давайте выпьем первую… но Желванцов, отставив хреновуху (не пью, Теодор Казимирыч; поколение у нас такое), перебил:
— Директор, я дико извиняюсь, давайте напрямки. Вам нужен крепкий жулик? Вот он я, весь ваш. Обещаю: ничего не утечет, никто не подкопается. Тридцать процентов.
— Тридцать процентов?! За что?
— А сколько же?
— Ну… не знаю… Я бы думал, все десять.
— Тридцать, господин учитель, тридцать.
— Ну давайте хотя бы пятнадцать.
— Соглашайтесь, Теодор Кузьмич. Хорошая цена. И главное, вы ничего не потеряете. Я же резко увеличу обороты, на руки получите гораздо больше, чем сейчас.
И Желванцов не обманул.
В обычной жизни, он был похож на робота из старых голливудских фильмов; казалось, у него к рукам привинчены стальные штучки — телефоны и блестящие экранчики (такие же, как у Иван Саркисыча и его черно-белого мальчика). Но бухгалтерию — домашнюю, не для отчетов — он вел вручную, по-старинке, в общих тетрадях с клеенчатой обложкой, пачкучей шариковой ручкой. Почерк курчавый, с нажимом, штабной. Молодой-молодой паренек, а советский.
— Виталий, дорогой, оставь тетради. Сегодня плохо, больно. Завтра все внимательно смотрю.
— Вот завтра, господин учитель, и принесу.
— Ты что же, мне не доверяешь?
— Вам, разумеется, я доверяю. Кому же еще, как не вам. Но если кто найдет? А с обыском придут?
— Какой обыск? Зачем? Кто?
Глаза Виталия округлились.
— Теодор Казимирыч, мы ввязались в серьезное дело, вы это понимаете, или как? Мы пытаемся отжать больших людей, а они чего? Глазками похлопают, скажут спасибо? Вам кошки — ничего не объяснили? Вытравили — за ночь — всех!
— Кошки объяснили. А у тебя что ж, не найдут?
— А у меня, — гордо и раздельно ответил ему Желванцов — не найдут.
И тут зазвенел телефон. Не простой телефон, а с гербом. Значит, не помощник и не секретарша. Сам. А вы говорите наподличал. А вы говорите — обыщут. Сами обыщем. Если решим обыскать.
Шомер гордо подмигнул завхозу, ловко расслабил мышцы лица и ответил со сладостным, нежным прогибом:
— Слушаю. Аллоу. Виктор Викентьевич? Здравствуйте, Виктор Викентьевич. Спасибо, что звоните, Виктор Викентьевич.
10Племянники мерзкого Гоши оказались под стать ему, жмеринские лбы, безразмерные, упрямые, с выражением наивной хитрецы на больших и глупых лицах: дескать, знаем-знаем, нас не проведешь. Сели, набычились, ждали: что, будешь нас мирить? а вот мы возьмем и не помиримся.
Но первый же вопрос поставил их в тупик.
— Привет, пацаны. Я Миша. Ты Жора, ты — Боря? Отлично. Боря, скажи, ты веришь в правду?
Боря не знал, что нужно на такое отвечать, поэтому сказал с тяжелым вызовом:
— Я — верю.
— Ну верь. Ты, Жора тоже?
— Тоже.
— А я вам так скажу, ребята. Лучше ни во что не верить, а просто действовать по правилам. Хорошие, плохие, нам по барабану. Правила. Вот эту книжицу читали?
Он показал им драную брошюрку — советский транспортный закон. Перелистал, нашел их случай. Статья, параграф, пункт. Нормы перевозки, сроки, ответственность сторон. И быстро, в полчаса уговорил.
Бензиновые братья позвонили через месяц. У их друзей такая же проблема. Вопрос решить не получается. Поможешь? И у Ройтмана мелькнула мысль, холодная и быстрая, как тень. Реальный суд в стране не действует; подключать бандитов, разбираться по понятиям себе дороже; значит, появился спрос на справедливые решения. По закону, но в обход продажных судей. Нужно создавать подпольный суд…
Он срочно вылетел в Россию, начал разговоры говорить. Реакция была примерно одинаковой. С ума сошел — тут что-то есть — вот телефон, поговори с Петровым, Ароновичем, Шаликашвили — если вдруг получится, мы в доле.
