Когда я утром выбрался из своего гамака, мистер Винтер был одет и уже собрал багаж. Его комариная сетка была снята и, несомненно, покоилась в одном из его полиэтиленовых пакетов. Мы выпили кофе и в ожидании лодки говорили о воде и вопросах санитарии.
«У них будут проблемы с санитарией. Уже сейчас в уборной пахнет и мухи. Воображаю, что будет, когда к ним приедут те двадцать пять мальчишек, о которых они говорили. Двадцать пять мальчишек ровным счетом. М-да, у них будет проблемка».
К одиннадцати часам не было и признака лодки. Мы сварили еще кофе. Посасывая его, глотая черную речную воду, мы говорили о восхитительном вкусе простой безвкусной воды. Я предложил ему папайю, которую подарил мне пастор с одного из своих деревьев.
«Нет, бла-адарю. Никаких мягких фруктов».
Но он принял один из индейских бананов. Мы ели медленно и молчали. Банан не утолил нашу жажду и тоску по свежей воде.
«Знаете, — сказал он через какое-то время — знаете, я, конечно, не хотел бы сейчас говорить об этом — но вы знаете эти банки с тринидадским апельсиновым соком? Такие большие банки с черно-оранжевой этикеткой? Я б не отказался сейчас от такой, что верно, то верно. В следующий раз запасусь такими банками. Они тяжелые, но они того стоят».
О прибытии моторки объявили, когда я торговался за огромный переспелый кокосовый орех. Мы сбежали вниз к реке, взобрались на моторку, уселись. Рейс задерживался. Солнце палило, вода сверкала, не было ни ветерка.
«Я полагаю, — сказал мистер Винтер, и теперь я восхищался его самообладанием, — полагаю, они отправятся в деревню и там немного поваляют дурака».
Так они и сделали, и через какое-то время мы присоединились к ним. Там мы увидели причину нашей задержки: новенький одномоторный аэроплан на взлетно-посадочной полосе через реку от деревни. Он принадлежал миссии и только что прибыл, пилотируемый американцем в зеленых штанах и зеленой рубашке, с португальским летчиком из Камаранга в качестве пассажира. Была уже половина второго и очень жарко. Я поговорил с Палмером об урожае, но без энтузиазма. Если бы мы поехали прямо сейчас, все равно было слишком поздно, чтобы сегодня добраться до устья Камаранга. По реке путешествовать можно только при дневном свете, и нам пришлось бы провести ночь в индейской деревне, на полпути. Тогда пастор предложил возвращаться к устью Камаранга самолетом.
Полчаса спустя, после созерцания капризных кружений и петлей Камаранга, в которых мы были бы должны провести весь день, мы — с португальцем и американцем, всю дорогу болтавшими о самолетах и маршрутах, как другие говорят о машинах и пешеходах, были в устье Камаранга.
Я нагрузил мальчика-индейца своими сумками и почти побежал к холодильнику Сеггара. Я выпил два пива, первое быстро, второе медленно. Я блаженствовал с холодной бутылкой в этом пекле. Впервые за несколько дней у табака появился вкус. Я глубоко затянулся, проглотил дым и стал смотреть вниз по Мазаруни, туда, где в дымке скрывалась Рорайма. Когда я пришел к себе, мистер Винтер лежал на спине посреди кровати, свесив ноги, расстегнув, но не сняв шляпу, с довольным блаженным лицом. Он вяло поднял руку и указал на стол.
Я увидел тринидадский апельсиновый сок.
«Вот, — сказал он, — я вам оставил».
Я не сказал ему о пиве. Но и сока он мне оставил не больше чем на дюйм.
«О, — сказал он, когда я опустошил его банку, — пейте сколько хотите. Пейте все. Я уже свою долю выпил».
Через час, когда мы оба пришли в норму и в очередной раз готовились к отъезду, совершенно неожиданно прибыла «дакота», и она готова была отвезти нас в тот же день на побережье — мистер Винтер сказал: «Апельсиновый сок был хорош, что верно, то верно». По его лицу медленно растеклась улыбка. «Выпил больше, чем была моя доля. Почти всю банку выпил. Вам хоть что-то досталось?»
Я показал ему сколько.
«Ого, ну мне очень жаль, — но он улыбался. — Похоже, я выпил больше, чем мне причиталось».
Я признался насчет пива.
«Да, вкусно, что верно, то верно. Эх! Жду не дождусь, когда вернусь в Джорджтаун. У меня две бутылки в холодильнике. Вскипяченные. Провели в холодильнике целую неделю. Две бутылки. Как только приеду, выпью ужасно много воды».
«А пиво?»
«Нет, алкоголь не пью. Но я люблю воду, что верно, то верно».
Язык, на котором мы сейчас говорим, — прежде всего его язык, а потом уже мой. Как различны слова семья, Христос, пиво, учитель в его и в моих устах. Я не могу спокойно произнести или написать эти слова. Его язык — такой близкий и такой чужой — всегда останется для меня лишь благоприобретенным. Я не создавал и не принимал его слов. Мой голос не подпускает их. Моя душа неистовствует во мраке его языка.
Джеймс Джойс. Потрет художника в юности
В 1669 году один житель острова Барбадос (166 квадратных миль) в своем письме упомянул «одно местечко, о котором в последнее время столько крику, его отобрали у голландцев, называется Нью-Йорк». Он имел основания для высокомерия, потому что даже и пятьдесят лет спустя Барбадос экспортировал в Англию почти столько же, сколько все американские колонии вместе взятые. А случилось так, что в 1667 году, по договору в Бреде[1], голландцы уступили Нью-Йорк британцам и взамен получили Суринам. Голландцы считали, что от сделки выиграли, и до сих пор так считают, потому что, как говорят детям в голландской школе, британцы Нью-Йорк потеряли, а Суринам голландский до сих пор.
Суринам, бывшая Голландская Гвиана, располагается по соседству с Британской Гвианой на северо-восточном побережье Южной Америки, и хотя Корантейн, самый восточный район Британской Гвианы, и Никери, самый западный район Суринама, имеют гораздо больше общего друг с другом, чем с обеими своими столицами, часовой перелет из Джорджтауна в Парамарибо поражает куда больше, чем перелет из Лондона в Амстердам. Голландия, которая для Тринидада и Британской Гвианы почти ничего не значит, разве что экспортирует пиво и пастеризованное молоко, неожиданно обретает существенную роль, гораздо более существенную, чем роль Англии в Тринидаде и Британской Гвиане. Дело не только в изумлении, с которым слышишь голландский язык от негров и индийцев, на вид неотличимых от негров и индийцев в Британской Гвиане и Тринидаде, или видишь в Вест-Индии объявления Ingang, Uitgang, Niet Rooken, Verboden Toegang[2], которые раньше встречал только в Голландии, и не в степенных голландских зданиях администрации доктора Дж. С. де Мирандастраата. Все разговоры здесь только о «Гол-лондии» и об «Омстердоме». В Суринаме Европа — это Голландия; Голландия здесь центр мироздания. Даже Америка меркнет перед ней. «Первое, что надо выбросить из головы, — сказал мне один чиновник из американского посольства, — это убеждение, что ты в Латинской Америке. Никто даже жалюзи не поднял, когда были выборы. Самое большее — некоторые оппозиционеры, потерпев поражение, уехали из страны. И уехали они в Голландию». Несмотря на то, что с 1955 года Суринам был фактически независим, равный партнер в Королевстве Нидерланды вместе с Нидерландскими Антиллами, Новой Гвинеей и самой Голландией, Суринам ощущает себя не более чем тропическим бестюльпанным продолжением Голландии; некоторые суринамцы называют его двенадцатой провинцией[3] Голландии.
Почти всякий образованный человек побывал в Голландии, и любовь к Голландии здесь совершенно искренняя. Нет чувства расовой обиды, которое британский вест-индец привозит с собой из Англии. Атмосфера здесь расслабляющая. Негры, индийцы, голландцы, китайцы, яванцы в Суринаме перемешались куда сильней, чем в Британской Гвиане и Тринидаде. Но здесь нет таких расовых проблем, как на бывших британских территориях, хотя противостояние между неграми и индийцами — двумя самыми многочисленными группами — возрастает. С типично голландским трезвомыслием суринамцы избежали расовых столкновений, не замалчивая различия между группами, а открыто признавая их. Политические партии основаны здесь на расовом признаке, а правительство — коалиция таких партий. Каждая группа поэтому нацелена на развитие страны. Голландцы жалуются на враждебность негров, но эти жалобы, как и эта враждебность, почти не заметны; и, несмотря на все, что произошло между Индонезией и Голландией, отношения между голландцами и яванцами самые сердечные.
Отсутствие накаляющих обстановку политических разногласий, отсутствие острых расовых проблем и то, что голландское правительство вносит две трети всех денег на развитие страны (треть безвозмездно, треть взаймы), казалось бы, должны были воспрепятствовать росту национализма. Однако национализм возник и здесь, нарушая установленный ход вещей и доказывая, что противодействие колониализму в Вест-Индии имеет не только экономические или политические, или, как многие думают, расовые причины. Колониализм искажает самоощущение подчиненного народа; особенно он сбил с толку и довел до крайнего раздражения негров. Расовое равноправие и ассимиляция — это неплохо, но они лишь подчеркивают глубину утраты, ибо принять ассимиляцию — это в каком-то смысле принять свою второсортность. Национализм в Суринаме, не питающийся никакими расовыми или экономическими обидами, это самое глубокое антиколониальное движение в Вест-Индии. Это идеалистическое движение, навевающее грустные мысли, поскольку на его примере видно, как стиснут вест-индец рамками своей колониальной культуры. Пора прекратить считать Европу единственным источником просвещения, говорит суринамский националист, надо учиться и у Африки с Азией. Но Европа у него в крови, и он чувствует, что Африка и Азия по сравнению с Европой просто смешны и заслуживают презрения. Пора прекратить говорить по-голландски — ибо «моя душа неистовствует во мраке его языка» — и вместо голландского говорить… на чем же? На ограниченном местном говоре, который называют «токи-токи», то есть «болтай-болтай».
