От алтарной стены собора — всего-то пара сотен метров до высокого берега Эльбы, до знаменитой террасы, которой Август Сильный присвоил имя своего премьер-министра Генриха фон Брюля. В наши дни здесь не увидишь дам в кринолинах, по просторной террасе Брюля бродят, лавируя между столиками бесчисленных кафе, туристы в легкомысленных майках. Отсюда, с «европейского балкона», как окрестил этот очаровательный променад Генрих Гейне, открывается достойный кисти не одного только Каналетто вид на правобережные кварталы Дрездена. Во-он, за мостом Августа — площадь, в центре которой бронзовый курфюрст в золотой тоге римского императора поднимает на дыбы норовистого жеребца. Ему суждено вечно скакать на восток, в направлении Польши, но и легкого поворота благородной головы Августа Сильного было бы достаточно, чтобы он мог бросить властный взгляд на творение рук своих, на детище своего тщеславия. Вот она, венецианская панорама Дрездена: за террасой Брюля красуется — снова на века — каменный колокол Фрауэнкирхе. Крест, привезенный из разбомбленного немцами Ковентри, воздвигли над храмом в разбомбленном англичанами Дрездене весной 2004-го. Через десять лет после начала реконструкции и почти через шестьдесят — после окончания войны.
Оркестры для свадеб и похорон
Был вой трубы — как будто лили
любовь и похоть медью труб.
Владимир Маяковский
Безымянный цыганский оркестрик состоял из четырех исполнителей. Скрипач, потный барабанщик с видавшей виды, но все еще громкой «бочкой» на плечевом ремне и два пыхтящих трубача в ярких рубахах играли душевно, но с завываниями и нестройно — да и как иначе сыграешь по такой-то жаре, даром что уже осень? Македонская столица тонула в пыльном октябрьском мареве, свадьбу гуляли на террасе ресторана, что выходит к Вардару почти напротив старой турецкой крепости Кале. Праздник толком еще не начался, ждали новобрачных, и цыганский ансамбль (завывание трубы и визг скрипки под барабанный бой называется здесь «жестяная музыка», «limena muzika») встречал гостей и собирал с них грошовую дань у входа в ресторан.
В оркестре Бобана Марковича — двенадцать музыкантов, одни мужики, все франтоватые, наряженные в белые до хруста костюмы. Публика в модном пражском клубе «Рокси» ревом встречала каждый цыганский аккорд. Трубачи прижали медь к губам, неистовый барабанщик крутанул палочки между пальцами, и Бобан едва заметным кивком отправил оркестр в новую импровизацию. Тронулись. Энергетика такая, что духовой напор, того и гляди, вдавит в стену, за которой неистовая трубная музыка плавила ранний не по календарю чешский снег.
Горан Брегович исполняет эти диковатые наигрыши в лучших концертных залах Европы: во франкфуртской «Альте Опер», в «Барбикан-холл» в Лондоне, в римской Академии «Санта-Чечилия». На сцене — полсотни музыкантов: постного вида дядьки из польского симфонического оркестра, в котором прихоть композитора заменила гобои и кларнеты на балканские коровьи рожки, свирели и дудочки; смычковая группа сокращена, а в ролях трубачей и валторнистов во фраках — жестяная цыганская капелла. Худые, аспидные брюнетки из Болгарии поют в сопровождении православного мужского хора в 15 голосов. А Брегович только изредка берет в руки гитару. Да и зачем ему играть чаще? Он удачно составил оркестр, точно по размеру своей музыки. Обычно маэстро Горан сидит на ребре большого барабана посередине сцены, прищелкивает пальцами в такт и потягивает виски.
Я был гостем на македонской свадьбе, я танцевал в неформальной толпе клуба «Рокси» под молодой оркестр Бобана Марковича, а концерт Горана Бреговича слушал в мюнхенском цирке «Кроне», где, признаться, чувствовал себя неуютно в компании почтенных господ и их спутниц в сверкающих бриллиантами колье. Всюду, слушая одну и ту же музыку, и думал об одном и том же: если верно говорят, что самое большое искусство жизни заключается в умении получать удовольствие от работы, то эти ребята с трубами и барабанами — большие искусники.
В конце XX века Балканы напомнили о себе миру взрывом злых политических страстей. Привычно для европейцев зазвучали славянские названия разрушенных и взорванных городов — Вуковар, Мостар, Сребреница. В парижских ресторанах вновь, как и почти столетие назад, вошли в моду салаты «macedonne», рецепт которых составлен с хаотичностью балканских этнических карт. Но в ужасе югославской войны Европа вдруг ощутила прилив чистой, дикарской энергии творчества. Всемирный бум стиля этно открыл дорогу к славе исполнителям из скромных по классическим музыкальным меркам стран, и Югославии в их числе. Рок-н-ролл в девяностые годы не умер, кажется, потому только, что новое дыхание ему дали чувственные морны с островов Кабо Верде, бретонские и кельтские баллады, бешеная ритмика африканских барабанов и приперченные туретчиной балканские мелодии коло и севдах. С юго-востока, с Босфора и Дарданелл, началось нашествие на западный мир музыки сербов и цыган. Впереди этой армии — в белом костюме, чуть ли не в белом венчике из роз, со стаканом виски в руке — идет модный композитор Горан Брегович.
На родине он знаменит, сколько себя помнит. В истории югославского рока нет группы, популярность которой была бы сопоставима со славой «Белой пуговицы», «Bjelog Dugmeta», и лидера ее, Горана Бреговича. без малого два десятилетия, почти до самой трагической кончины большой страны, «Белая пуговица» и Горан Брегович оставались властителями южнославянских свободных дум. Это теперь Брегович называет родное Сараево «проклятым маленьким городом», а песни, которые когда-то исполнял с неистовым рвением, — «убогим провинциальным роком». Это теперь он считает главным не следование модному чужому канону, а естественность простонародной традиции: «То, что играют мои трубачи, не сыграл бы столь виртуозно и Майлз Дэвис». Четверть века назад ему, «золотому мальчику» из сербско-хорватской семьи, естественно, казалось: для того чтобы стать свободным, достаточно просто играть рок-н-ролл. Брегович наигрался к концу восьмидесятых: вышел на «музыкальную пенсию», купил квартиру в Париже, дом на адриатическом острове, ловил рыбу и собирался выращивать виноград. Устал от принудительной славы поп-звезды.
Одна знаменитая рок-баллада «Белой пуговицы» называлась «Тайная связь»: «Нас берегут в жизни невидимые связи, как хранит лодку якорь, чтобы она не стала добычей шторма». Что имел в виду двадцатипятилетний сочинитель? В конце концов все тайные связи в судьбе Бреговича распались: «Война освободила меня от огромного балласта. Я потерял все, что имел, все, что дала мне „Белая пуговица“: славу, имущество, собственность. Что осталось? Десяток друзей, тридцать важных для работы знакомств. Не осталось даже обязанности быть знаменитым». Брегович, конечно, лукавит: час его рабочего времени стоит столько же, сколько час работы Эннио Морриконе. Вот эту-то европейскую славу Бреговичу, как и Морриконе, принесла работа над музыкой для кино — прежде всего для фильмов сараевского же режиссера Эмира Кустурицы «Время цыган», «Аризонская мечта», «Подполье». Кстати, когда Горан Брегович, выпускник музыкальной школы по классу скрипки и студент философского факультета, пребывал в статусе молодежной иконы, Эмир Кустурица, известный как «Куста», развлечения ради тренькал на бас-гитаре в группе «Курить воспрещается!». Это потом его стало занимать другое творчество.
Как и Бреговича, впрочем. «Новая музыка Горана Брегович соединяет цыганские духовые инструменты, болгарскую полифонию, звучание гитары, ударных инструментов в сопровождении флейтистов и мужского хора», — поясняет биограф композитора. «В мире, где музыку пишут с использованием компьютера и отрывков чужих мелодий, великое воображаемое объединение балканского архипелага теперь вполне материально в музыке Бреговича», — разъясняет сопроводительный текст к альбому «Книга песен». На обложке альбома объединительная идея материализуется так: черноглазый контрабас мокнет под брызгами бурного дождя на невыносимо зеленом травяном поле.
Балканская вселенная — слегка организованный хаос, ее мир не стабилен, а случаен, он находится в вечном нервном движении, от рождения к свадьбе, от свадьбы к похоронам. В сербской, боснийской, балканской культуре вообще, как и в цыганской, только две главные жизненные вехи, два главных момента — церемония бракосочетания и траурная церемония. В этом перепаде высот народной культуры Кустурица и Брегович удобно разместили одну из своих многочисленных творческих концепций. «Luda kreativnost», «безумная креативность» — если комедия, то непременно «черная», если веселье — обязательно неистовое, если горе — всегда с надрывом, если смех — не иначе как сквозь слезы. Белая невеста, черный покойник. Хохот трубы, рыдание трубы. Скрипичный восторг, жалоба скрипки. Задор барабанной дроби, цветущая юность, всхлип медных тарелок, вот она, кончина. Простая народная музыка для народной жизни и народной смерти.
