— Ein dreckiges Nest, das, — сказал немец. — Zwei Tage schon muss man die Schweinehunde durch die Walder jagen. So was erne Sonderkomission wird zu Ihnen kommen. Wenn Sie einen einzigen Kranken verstecken, wird Jhnen…[45]
Он не угрожал, у него даже выражение лица осталось прежним, он не сделал ни одного жеста. Но все внутри у Стефана похолодело. Губы мгновенно стали сухими, он их беспрестанно облизывал.
— So zeigen Sie mir jetzt alle die Gebaude hier[46].
— In die Krankensale werden die Nichtarzte nicht zugelassen, weil die Verordnung…[47] — последний раз, едва слышно выдавил из себя Стефан.
— Die Verordnungen machen wir, — сказал немец. — Genug gequatscht[48].
И, словно не замечая того, что делает, так подтолкнул Стефана, что тот едва устоял на ногах. Быстрым шагом пересекли они двор. Немец озирался, задавал вопросы: сколько мест в этом корпусе? сколько выходов? есть ли на окнах решетки? сколько больных?
Наконец, уже на прощанье, он поинтересовался количеством врачей и санитаров. Остановился перед самой большой лужайкой, внимательно осмотрел ее, словно мерку с нее снимал.
— Sie konnen berahigt schlafen, — бросил он уже у самой машины. — Ihnen wird nichts passieren. Falls wir aber einen Banditen bei Ilinen finden, eine Waffe oder so was, dann mochte ich nicht in Ihrer Haul stecken[49].
Мотор заурчал, немец — огромный детина — расположился на заднем сиденье. И только теперь Стефана поразили два странных обстоятельства, на которые он раньше не обратил внимания: во-первых, они не встретили ни одного врача, ни одного санитара, хотя все они обычно по вечерам прогуливались в саду, во-вторых, он так и не понял, кем, собственно, был этот самый немец. Маскировочная накидка не позволила разобрать, в каком он чине. Лица немца Стефан не запомнил, только черные очки и каска. «На марсианина похож», — подумал Стефан и в этот момент услышал тихие шаги.
— Что это было, коллега?
Прямо перед собой он увидел Носилевскую; глаза ее показались ему сейчас еще прекраснее; от бега и волнения она разрумянилась. Он смутился, сказал, что и сам не знает, — какой-то немец пожелал осмотреть больницу. Кажется, они устраивают облавы на партизан в лесу, вот он и приехал.
Стефан сознательно напустил туману, стараясь не подвести Пайпака.
Носилевскую прислали Ригер с Марглевским, которые, правда, видели из верхней дежурки, что машина ушла, но все же не рискнули спуститься сами. И ее до последней минуты от себя не отпускали: береженого…
Стефан не очень-то вежливо обошелся с Носилевской — оставил ее одну в саду, а сам опять направился на шоссе.
Взглянул на часы: семь. Темнело быстро. Немец пробыл тут без малого полчаса, Пайпак должен вот-вот вернуться. В сумерках все вокруг казалось иным, чужим. Он посмотрел на лечебницу. Горделивые очертания зданий чернели на фоне коричневых туч, подсвеченных — словно лампой, спрятавшейся за ними, — луной.
Стефан прошел еще несколько сот метров, и вдруг в шуме листьев ему послышалось какое-то постукивание.
Кто-то брел навстречу. Стало темно, луна укрылась за тучей. Ориентируясь по слуху, Стефан перешел на другую сторону дороги и узнал адъюнкта, когда тот был всего в трех шагах.
— Господин доктор… У нас немец был, — начал было Стефан, но осекся: у того, судя по всему, новости поважнее.
Паенчковский, однако, шел молча. Стефан старался держаться рядом, то чуть отставая, то чуть обгоняя. Так они и добрались до ворот, затем направились — по-прежнему в полном молчании — в кабинет Пайпака. Вернее, направился туда адъюнкт, а Стефан неотступно следовал за ним. Паенчковский открыл ключом дверь и вошел в кабинет; Стефан — тоже. И хотя оба они хорошо знали, где что стоит, а выключатель был у самой двери, они странным образом раза три-четыре натыкались друг на друга в темноте, прежде чем догадались зажечь свет. И тут Стефан, который готов был наброситься на старика с вопросами, в ужасе отшатнулся.
Паенчковский был совершенно желт, и казалось, совсем высох. Зрачки крохотные, прямо точечки.
— Господин адъюнкт… — прошептал Стефан. И чуть громче: — Господин адъюнкт…
Паенчковский подошел к аптечке, достал маленькую бутылочку с притертой пробкой: «Spiritus vini concentratus», плеснул немного жидкости в стакан рюмки у него не было, — выпил и сильно закашлялся. Потом повалился в кресло и обхватил голову руками.
— Всю дорогу, — заговорил он, не отнимая пальцев от лица, — всю дорогу я думал, что мне сказать. Если он мне ответит, что ненормальные бесполезны, размышлял я, сошлюсь на немцев, Блойлера и Мебиуса. Если упомянет нюрнбергские законы, разъясню, что мы — оккупированная страна, стало быть, до подписания мирных, договоров положение наше никак не легализовано… Если потребует выдать неизлечимых, скажу, что медицина не знает безнадежных случаев. Всегда необходимо считаться с неведомым, это одна из обязанностей врача. Если скажет, что это страна врагов, а он немец, я ему напомню, что прежде всего он — врач. Если…
— Господин адъюнкт… — умоляюще прошептал Стефан.
— Да, вы не хотите слушать. Когда я пришел туда, не знаю, успел ли я произнести хоть три слова. Он ударил меня по лицу.
— А… А… — Стефан попытался что-нибудь сказать, но не смог.
— Вахмистр украинцев сообщил мне, что оберштурмфюрер Гутка поехал в лечебницу, чтобы установить число больных и «разработать тактический план». Они это так называют. Надеюсь, вы сообщили им ложные сведения?
— Нет… я… то есть он сам посмотрел.
— Да. Ну да, да.
Из другого пузырька Пайпак налил себе брому с люминалом, выпил и отер рот тыльной стороной ладони. Потом попросил пригласить всех врачей в библиотеку.
— И… господина профессора тоже?
— Что? Да. А впрочем, нет. Нет.
Когда Стефан вместе с Носилевской и Ригером пришел в библиотеку, там уже горел свет; вслед за ними явились Каутерс, Марглевский и Сташек. Паенчковский стоя дожидался, пока все рассядутся. Затем кратко, не пускаясь в рассуждения, до которых был такой охотник, сообщил, что германо-украинская команда, которая умиротворила, то есть сожгла, деревню Овсяное и уничтожила ее население, намерена истребить больных, находящихся в лечебнице. С этой целью немцы потребовали собрать к утру людей из Бежинца, так как по собственному опыту знают, что больные не способны к согласованной работе — в отличие от крестьян, которые обычно копают себе могилы сами. Затем он рассказал о предпринятой им попытке, каковой было посещение доктора Тиссдорфа.
— Едва я успел упомянуть о цели их прибытия, он дал мне пощечину. Мне хотелось бы верить, что так он выразил свое возмущение клеветой, однако вахмистр украинцев информировал меня, что они получили приказ приготовиться к боевой операции: сегодня им доставят патроны — сверх того, что у них есть. Вахмистр показался мне достаточно честным человеком, насколько в подобных обстоятельствах слово это вообще что-нибудь значит.
Напоследок Паенчковский объяснил врачам истинную цель дневного визита оберштурмфюрера Гутки.
— Мне хотелось бы, чтобы вы… поразмышляли над этим. Чтобы… принять определенное решение… шаги… Я руководитель, но просто… просто не дорос…
Голос изменил ему.
— Можно было бы отпустить всех больных в лес, а самим разъехаться; в два часа ночи идет скорый до Варшавы, — начал было рассуждать Стефан, но не кончил — такое глухое молчание было ему ответом. Пайпак заерзал в кресле.
— Я думал об этом… но не стоит. Они легко переловят больных. Да и не смогут же больные жить в лесу. Это… было бы проще всего, но это не решение вопроса.
— Полнейшая чушь, — категорически заявил Марглевский. — Полагаю, мы должны уступить силе. Как Архимед. Покинуть… покинуть больницу.
— Вместе с больными?
— Нет, зачем же? Просто-напросто покинуть.
— Значит, сбежать. Разумеется, это тоже выход, — с каким-то поразительным терпением мягко заметил старик. — Немцы могут бить меня по лицу, выбросить вон отсюда, все, что захотят. Я, однако, нечто большее, чем руководитель учреждения. Я врач. И вы все — тоже врачи.
— Чепуха. И что с того? — Марглевский подпер рукой подбородок, будто был тут в одиночестве.
— Вы не пробовали… иных средств? — спросил Каутерс.
Все посмотрели на него.
— Что вы имеете в виду?
— Ну… какой-нибудь способ умилостивить…
— Взятка… — догадался наконец адъюнкт.
— Когда они тут будут?
— По всей вероятности, между семью и восемью утра.
Марглевский, который, казалось, не мог усидеть на месте, оттолкнул стул и, широко расставив пальцы, прямо-таки влепил ладонь в стол, даже косточки пальцев побелели. Он проговорил:
— Я… считаю своим долгом… Я обязан спасти свою научную работу, которая является не моим только, но и всеобщим достоянием. Вижу, у меня просто не остается другого выхода. Прощайте, господа.
Ни на кого не глядя, высоко подняв голову, он вышел.
— Однако же, коллега! — крикнул ему вслед Кшечотек.
