Ознакомительная версия.
И в ночи боевой и бесславной Их отчетливо слышат солдаты.
Хотя... Возможно, ты насыщаешь время действием, герой, и тебе не до грусти. Как ты попал в эту историю? Впрочем, с героями так и случается: должен же кто-то жертвовать собой. д потому тебе здесь не выжить. Здесь правят те, кто умеет только складывать и вычитать. Складывать деньги и вычитать жизни. Чужие.
Я выпью еще?
Олег кивнул. Как ни странно, от рассуждений Корнилова беспокойство уступило место рассудочной сосредоточенности. Люди не столько действуют, сколько решают. Пора решать. И не ошибиться. Сегодня ошибка может привести к гибели Даши. И к его собственной.
– Выпей со мной, герой.
Олег плеснул себе водки, сделал глоток:
– Тебе надо менять профессию, философ.
– Мне нужно менять жизнь. Но я уже не сумею. Да и не философ я. Так, пустые мудрствования, бестолочь житейская, и ничего кроме... И никому в этой жизни не легче, кроме убогих духом. Подойдешь к шкафу, возьмешь томик стихов...
А что в них? Все то же. Трепетное томление по краткости жизни, по ее эфемерной скоротечности, по ее жестокой пустоте.
И прах веков упал на прах святынь,
На славный город, ныне полудикий,
И вой собак звучит тоской пустынь
Под византийской ветхой базиликой. [15]
От выпитого Корнилов затосковал тяжело и глухо, понуро опустил голову на руки. Поднял взгляд, спросил:
– Ты любишь ее, герой? Ту девчонку?
– Зачем тебе это знать, умник?
– Ты прав. Я без того переполнен желчью. Зачем мне еще и зависть?
Олег встал:
– Мне пора.
– Удачи тебе, герой. Ты отважен, а победа любит таких. Но тебе не удержать ни победу, ни счастье... Мир жесток к смелым.
– Как и к умным. Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. И над всеми господствуют подлые, те, что умеют предавать раньше других.
Корнилов скривил рот в подобие улыбки, а глаза смотрели жалко, загнанно.
– Мир не изменился.
– Меняемся мы.
Корнилов закрыл лицо руками, задумался, раскачиваясь на стуле, поднял голову, чтобы ответить, но Олег уже вышел из кафе, и силуэт его растворился в ночи.
В жизни случаются времена, когда принятие решения кажется фатальным, а его непринятие – гибельным. И «теорией малых дел» от этой мрачной альтернативы не отгородиться: можно сколь угодно долго начищать бляхи и надраивать полы, а неотвратимый рок уже нависает тяжкою глыбой, готовый обрушить на бедную голову растерянного и растерявшегося существа все мыслимые беды и все представимые несчастья. И вот – человек уже чувствует себя зверем: обессиленным, загнанным, прижатым к самой стене вольера, называвшегося прежде жизнью, а теперь ставшего смертным капканом. А потом... Потом на смену трусливому мельтеше-нию приходит вялая, покорная обреченность. И уже не нужны ни борзые, ни гончие, ни напряженное преследование, ни прицельный удар клинка или пули: апатия и страх скоро и верно превращают человека в развалину, в тень, и он исчезает из этой жизни, словно соскальзывает с мокрой черепичной крыши на рифленую брусчатку, умиротворенную очередной жертвой и влажно отливающую сытым довольством.
Именно таким загнанным, но не зверем, человеком, чувствовал сейчас себя Гриф. Или это просто старость? И игра уже не для него? Игры... Люди их обожают.
Играют азартно, самозабвенно, ставя на кон жизни. Свои и чужие. И все потому, что жизнь слишком скучна, когда из нее исключена наивысшая ставка. Впрочем, одни заполняют жизнь риском, другие – чувственными удовольствиями, третьи – собственной мнимой значимостью... И все для того, чтобы забыть о времени, о том, что земной путь короток и конечен, как бы долго ни длилась жизнь. Но притом каждый – вечен, непознаваем и всевластен над прошлым и будущим! Каждый решает сам, чем наполнить собственную жизнь, что вместить в нее: унылое прозябание, пересчет хрустких купюр, любовь пустоглазых кокоток, борьбу «на благо» и «во имя», полотна прошлых эпох, слова поэтов и пророков, прелесть трепетных женщин, которых не посмеешь коснуться, неистовство чужих побед, горечь чужих поражений, слезы чужих печалей... И – жить во всех веках и во всех мирах, сделав чужие печали, победы и радости своими! И прибавить к ним ту малую малость, которая называется "я". И все же... Только жизнь, поставленная на карту, делает самое себя зыбким, мучительным, мимолетным; заставляет ощущать запах смолы тысячелетнего бора, вкус моря, ароматы трав, беспредельность неба и – собственную неповторимость. Смешно. Все люди смертны, но большинство живет так, словно их жизни будут плестись среди вечности вечно... И – теряют все куда раньше смерти! Как у Пушкина?
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
Шел третий час ночи. Сергей Оттович перебирал бумаги на столе и чувствовал, как боль бьется в подреберье горячим жалом, проглатывал облатку с лекарством, но боль не утихала, лишь отступала, затаивалась на время, чтобы вскоре напомнить о себе жестоко и остро. И вид у Грифа был больной: тяжелые лиловые мешки набрякли под глазами, две морщины от крыльев носа к уголкам рта стали глубокими и резкими и делали профиль Грифа похожим на профиль сильной птицы, чье имя означало уже свершившийся рок.
Гриф был недоволен собой. Сообщение о похищении Дарьи Головиной прозвучало для него как гром среди ясного неба: Гриф привык сам сдавать загодя крапленую колоду, а здесь – кто-то сдал карты под него. Да если бы только под него: все за этим столом играли даже не на деньги – на очень большие деньги, и давно привыкли не принимать в расчет ни излишние сантименты, ни чьи-то жизни. И все это были люди сведущие; ни для кого тайной не было, какие фигуры стоят за ним, Сергеем Оттовичем Грифом, и если уж он сам попал на этот раз под раздачу, вся партия играется совсем не за тем, столом... Там жизнь любого, любого из смертных ничего не значит и ничего не стоит, даже если этот смертный взирает на мир с высоты Капитолийского холма, подиума или трона.
Это новое знание деморализовало Грифа совершенно; казалось, он только что был наверху, и вот – словно шальной шквал перепутал все, смешал, исказил реальность до обратной перспективы, и в этой смещенной реальности, как в кривом зеркале, все его расчеты, амбиции и даже сама жизнь виделись лишенными всякого значения и смысла. Как у Даниила? «Ты взвешен на весах и найден очень легким».
Гриф боялся даже додумывать свою догадку: мир стал хрупким и эфемерным, он готов был свергнуться в тартарары, и никто не сможет этому падению противостоять. Самое лукавое в том, что обыватели даже не заметят этого смещения, этой дробящейся перспективы, этого уродства. Мир начал движение к бездне, и ему, Грифу, было бы совершенно наплевать на грядущую гибель стада...
Падение королей и тронов губительно для царедворцев; он сам всегда был абсолютно защищен от всех и всяких потрясений, скрытый густой, непроницаемой тенью дворцовых подземелий... Но весь парадокс этой новой, смещенной реальности был в том, что тень стала считаться светом.
Утомленный, Гриф откинулся в кресле. Мысли пусты и бесплодны. А потому – безумны. Он слишком умен, чтобы попасть под власть безумия, но при этом слишком опытен, чтобы отвергать любые кажущиеся ирреальными способы восприятия и интерпретации действительности. Не важно, к а к ты достигаешь победы, важно, что ты побеждаешь!
А значит, сейчас нужно сосредоточиться на деле. Вернуться к началу всех несвязух.
Данилов. Он пропал. Исчез. Испарился. Кто бы он ни был, играющий тренер или разыгрываемый джокер, он – единственная ниточка от всего клубочка. Его тоже нужно разыскать.
– К вам Вагин, – услышал Гриф голос секретарши.
– Пусть войдет.
Вот на Вагине ни усталость, ни перипетии последних часов почти не сказались. Или это была только видимость? Всегда серое лицо, пегие, присыпанные обильной перхотью редкие волосы, ничего не выражающие пустые глаза... А впрочем, о чем ему беспокоиться? За все происшедшее спросят с Грифа, и спрос этот будет строг и фатален. Головин не умеет прощать.
– С девчонкой пока ничего, – ответил на невысказанный вопрос босса помощник.
– Данилов, Головина, Сытин с людьми, Корнилов. Это наши минусы. А где наши плюсы?
Вагин никак не отреагировал на риторический вопрос шефа – Ладно. Давай по порядку. Головина пропала. Данилов пропал. Корнилов исчез. Сытина с командой нашли в виде головешек.
– Я вам докладывал по сотовому.
– Теперь подробно. Сколько их было?
– Трое. Сам Сытин, водитель и кто-то из его людей.
Гриф развел губы в невеселой ухмылке:
– Сгорел Эдичка. На работе. А ты и рад.
– Да какая уж радость...
– Не лукавь, Вагин. Ты его оч-ч-чень не любил. Потому что боялся.
Ознакомительная версия.
