Потом флаг легко пополз вверх и все кричали «ура!».
На этот вечер мы все были приглашены с ночевкой на «Дельфин». Нас ждал большой банкет.
Разоделись мы кто во что горазд, нам подали катер. Шуры-га, Мартин Калве, двое матросов и капитан Ича уезжали с вещами — насовсем.
Наш капитан отказался наотрез от должности штурмана на «Дельфине». Сказал, что возвращается домой в Корякский национальный округ и будет капитаном промыслового судна.
Мартин Калве дулся на всех, хотя мы ни в чем перед ним не провинились: его не пригласили на вакантное место штурмана.
Капитан Шалый провел нас по всему кораблю. Мы были поражены его величиной, отделкой, удобствами, прекрасными лабораториями. У каждого научного работника была отдельная каюта, чтоб ему никто не мешал думать.
Потом нас — экипаж «Ассоль» — собрали в кают-компании, и Мальшет прочел список сотрудников станции Луна. С каким вниманием прослушали мы этот список, как волновались! Хотя, собственно, чего нам было волноваться…
Мы сидели здесь все восемнадцать человек, но на станции должны были остаться лишь одиннадцать… И мы были очень удивлены, что в списке оказалось двенадцать. Кого-то из нас Мальшет отстоял. Еле отстоял. Но мы так и не узнали — кого именно.
На оглашение списка мы ответили аплодисментами, Мальшет еще раз горячо поздравил нас с открытием станции. Напомнил о ее мировом значении и о конкретных задачах, о том, что если ученым понадобится использовать весь вспомогательный состав, вплоть до кока, на тех или иных научных наблюдениях, то отговариваться не придется. Как я поняла, Мальшета беспокоило, что мало научных работников, а план работ огромен.
— Не беспокойтесь, Филипп Михайлович, поможем! — успокоил его улыбающийся Харитон.
Сегодня мы впервые видели его не в морской форме (уже не боцман), а в новом сером костюме, белой сорочке и широком галстуке: теперь он — заместитель начальника станции!
Затем Филипп Мальшет пригласил нас в столовую. В кают-компании у них обедал лишь ведущий состав, и для такого торжественного и многолюдного банкета помещение было слишком мало. Все не торопясь, весело переговариваясь, потянулись в столовую.
Я шла рядом с Иннокентием. Он был в черном костюме, белой рубашке, галстуке с абстрактным рисунком — что-то синее, белое, черное. Я надела шелковую, черную в белую крапинку длинную юбку и нарядную белую блузку. На шее, как всегда, — ожерелье из опалов. Сильно отросшие волосы я распустила по спине, расчесав их чуть не сто раз гребенкой. Кажется, я в этом наряде особенно понравилась Иннокентию. Чуть-чуть повеселев («праздновать так праздновать»), шли мы с Иннокентием под руку по корабельному коридору…
И вот я увидела идущую нам навстречу красивую девушку, она была до того похожа на Ларису, что я чуть не вскрикнула от удивления.
Но если в жене Иннокентия была какая-то вульгарность, дешевка, то здесь все было в меру, все изящно. Умные, живые и лукавые карие глаза, нежная смуглота кожи, темные густые волосы, умело и модно уложенные на затылке.
Девушка остановилась так внезапно, словно ее толкнули, и я услышала сочный, удивительно приятный голос:
— Иннокентий! Ты…
— Дита! — радостно воскликнул Иннокентий. — Ты здесь? Мы остановились. Начались приветствия, рукопожатия.
— Познакомьтесь: Дита Колин. Марфенька Петрова… Дита подала мне руку, такую же горячую, с огрубелыми ладонями, как моя.
Мне показалось, что в лице девушки что-то дрогнуло.
В столовой Дита села рядом с Иннокентием, так как ей, естественно, хотелось поговорить со старым знакомым. Пока все рассаживались, смеясь и шутя, передавали друг другу закуски, кто-то разливал вино. Дита расспрашивала Иннокентия о его делах, об общих друзьях. Они, как я поняла, вместе работали в каком-то институте.
— А как ты попала на «Дельфин»? — перебил ее Иннокентий.
— Я работала с профессором Мальшетом и давно мечтала об экспедиции…
— Почему же я не видел тебя на острове?
— Я как раз простудилась в эту бурю и не сходила на берег. А как твой мальчик… Юрий? Что дома?..
— Юрка здоров, с осени идет в школу… Я расскажу тебе потом подробнее…
Ну конечно, времени у них впереди много — целых два года!.. О, как вдруг стало нехорошо у меня на душе! Как скверно все выглядит со стороны. Как мне плохо! Как все, все у меня плохо! И папа умер…
Иннокентий обернулся ко мне. Глаза его расширились.
— Марфенька, тебе дурно? Дорогая моя… Надо же. Должно быть, у меня было совсем помертвевшее лицо, так как Иннокентий вконец расстроился. А вокруг смеялись, острили, провозглашали тосты, чокались, одной мне было так невыносимо плохо, и, честное слово, это была не только ревность, но и муки совести. Пусть семьи фактически не было, но раз был Юрка, то все же я как бы разбивала семью. И уж совсем ни к чему появилась на пароходе эта Дита Колин — улучшенный вариант Ларисы. Почему-то ведь Иннокентий увлекся Ларисой, любил ее… И если бы она была умнее, добрее, тоньше — это чувство, конечно же, не прошло бы.
Возможно, он опять инстинктивно потянется именно к такой вот женщине… похожей на Ларису, но лучше, обаятельнее, умнее. А меня он совсем не любит… Обманывается сам и невольно обманывает меня. Его чувство ко мне — это лишь жажда душевного тепла, доверия, участия, чисто женской нежности… А больше ему ничего от меня не надо. Иннокентий испытывает ко мне все, что только может испытывать брат или друг, все — кроме страсти. Но тогда это тоже еще не любовь.
…Внезапно Иннокентий поднялся с бокалом оседающего шампанского в руке. Все с любопытством оборотились к нему. Я поймала встревоженный взгляд дяди. Он сидел напротив, рядом с Ичей.
— Дорогие друзья… — начал Иннокентий таким странным, взволнованным голосом, что многие насторожились, и вдруг стало тихо-тихо. — Друзья, которых я оставляю на острове Мун, и друзья, с которыми мне плавать два года, и ты, дорогой Ича! Сегодня за этим столом провозгласили столько добрых и славных тостов — за Россию, за океан, за науку, за дружбу…
А теперь я прошу вас, милые друзья, выпить за Марфеньку Петрову. Пусть этот вечер будет как бы нашей помолвкой. Мы с ней расстаемся на долгих два года. Так требует наше дело. А также мои семейные обстоятельства. Но мы любим друг друга, и прошу каждого, кто дружески относится к нам с Марфенькой, выпить за нашу любовь.
Что тут поднялось! Кто тянулся к нам с бокалом, кто хлопал в ладоши, кто что-то кричал. Лиза подбежала и крепко поцеловала меня. Миэль тоже. Мальшет расцеловал нас обоих, потом все пили за нас.
Долго длился этот веселый банкет, но не все могли радоваться. Сережа Козырев был угрюм. Глубоко задумался дядя. Харитон явно был не в духе и растерянно посматривал то на меня, то на Сережу, к которому он очень привязался.
Но и я не могла радоваться. Смутно было у меня на сердце. Непонятно, совестно как-то…
Я, конечно, поняла, почему Иннокентий неожиданно даже для себя объявил о нашей любви: он хотел успокоить меня, вселить уверенность. Не знаю… У меня мысли путались.
— Выйдем на палубу? — шепнул мне Иннокентий. — Сначала иди ты, потом я выйду.
Мы встретились наверху у шлюпок. Дождь прекратился; Луна и какая-то яркая косматая звезда наперегонки стремительно неслись по небу, иногда скрываясь за неподвижными облаками.
Мы ходили по необсохшей пустынной палубе и говорили о будущем. Кроме вахтенных, никого не было: все еще праздновали открытие научной станции. Дул резкий ветер.
Иннокентий привлек меня к себе.
— Марфенька, дай слово, что не будешь ревновать меня ни к кому. Пойми и запомни: я люблю тебя, только тебя, и это навсегда. Мне горько, что я не искал тебя, не дожидался. Нашел все же… И мне хотелось бы принести тебе радость. Радость, а не страдания, не досаду. Обещаешь никогда не сомневаться во мне?
…Сотрудники научной станции Мун собрались на палубе в ожидании, когда нам подадут вельбот. С нами грустно стояли покидающие нас Ича Амрувье, Мартин Калве, Шурыга, Цыганов. Иннокентий и я сидели, держась за руки, настолько угнетенные предстоящей разлукой, что не в силах были уже говорить. Санди и Лизонька стояли возле Барабаша, но и у них разговор не вязался.
— Вельбот спустили, — сказал подошедший боцман. И началось тягостное прощание.
Иннокентий помог мне спуститься в качающийся вельбот. Я смотрела, смотрела не отрываясь в его потемневшие синие глаза, искаженное горем лицо, дрожащие губы и наконец поняла, поверила: он меня любит. А лицо его уже уплывало, качаясь вверх и назад, все дальше и дальше.
И пока я могла видеть это прекрасное даже в смятении лицо, ни одна слезинка не посмела затуманить мое зрение. Мне хотелось плакать, кричать, но я зажала себе рукой рот.
Кричали и плакали чайки, шумел океан. Был день равноденствия. Мы стояли тесной кучкой на скалистом обрыве острова Мун и смотрели вслед уходящему кораблю.
