— Чем могу быть вам полезна?
Вопрос удался как нельзя лучше. Рыженькая, расположившись за письменным столом возле входа, как в замедленной съемке, перелистывает бумаги в скоросшивателе. Комиссар изменил положение, облокотившись на слишком высокую спинку. Эта поза снова такая же вывернутая, как и прежняя.
— Я здесь по поводу шантажа первого и второго.
Лицо у Майки — фасад без единой тени.
— Вы были в моей квартире?
— Заглянул очень ненадолго.
— Странно, что вы заговорили об этих картинах.
Через дверь, ведущую во дворик, доносятся голоса попугайчиков, они продолжают комментировать эту сцену. Майка перекладывает ноги на другую сторону:
— Сегодня, когда я вернулась из отпуска, на стене возле «Шантаж I» и «Шантаж II» было мокрое пятно в виде ладони.
Шильф не отвечает. Он тоже заметил мокрое пятно.
— Мой муж швырнул о стену цветочную вазу, потому что… Извините меня… — У Майки дернулся подбородок. Впервые за все время на ее губах показался какой-то намек на улыбку. — Неудачный день. Повсюду знаки.
Улыбка проступает заметнее; ее действие таково, что у комиссара сжимается сердце.
— За этими картинами стоит грустная история. В мире такое встречается на каждом шагу.
— Картин или грустных историй?
— Наверное, это одно и то же.
— Возможно, вы правы.
— Хотите послушать эту историю?
— Непременно.
— Это — последнее произведение художника. Он извел на оба холста сорок фунтов масляных красок. Написал картины словно бы для того, чтобы истратить все запасы. С тех пор он отошел от живописи.
Майка говорит быстро и тихо. Художник, любимец муз, самолично открытый Майкой, в один прекрасный день влюбился в молодого парня. Тот скоро переехал к нему жить. Отношения между ними сложились такие, что способны были превратить в арену греческой трагедии любую скамейку в парке. В то время как художник не отличался ничем примечательным, кроме безумно горящих глаз, его друг, казалось, был создан по эскизам Микеланджело. Стройный, смуглый, гибкий. Сплошь — тело, и никакой души.
На вернисажах паренька можно было видеть грациозно слоняющимся по залам. У него была только одна забота: как бы отвлечь внимание посетителей от экспозиции. Мужчины и женщины провожали его глазами. Когда вечер проходил удачно, о юноше разговаривали больше, чем о картинах. Он не любил работы своего любовника. Он вообще не любил искусство. Он думал, что искусство только для того существует на свете, чтобы оттеснить на задний план красоту. Говоря о красоте, он главным образом подразумевал свою собственную.
— Вы знаете, что такое ревность? — спросила Майка.
— Понаслышке, — заявил комиссар.
Прошло два года. Парнишка с гордостью выставлял напоказ свои кровоподтеки. Когда накал боев дошел уже до предела, мальчишка предъявил ультиматум: либо картины, либо он.
— И художник выбрал любовь, — предположил Шильф.
— Не угадали! — ответила Майка.
Художник выбрал искусство. Он прогнал к чертям своего любовника, сублимировал свое отчаяние в краски и создал «Шантаж» I и II. Затем музы покинули художника, последовав за молодым человеком.
— После этого он больше не создал ни одного значительного полотна, — сказала Майка. — Иногда любовь бывает формой саморазрушения.
Она трогает мизинчиком уголок глаза, словно удаляя оттуда соринку. Ни один из собеседников не берет на себе инициативу, чтобы продолжить разговор следующей репликой. Пока Майка молча глядит себе под ноги, многоголосье мыслей с оркестровой мощью разыгрывает в голове Шильфа целую симфонию из вопросов, которые ему нужно задать, и метких замечаний, которые следовало бы сделать. Философские мысли об архитектонике ударов судьбы. Вопросы о стоимости картин, которые якобы его интересуют. Открыв наконец рот, он из всех мыслимых фраз выпаливает ту, что первая подвернулась, причем, как оказывается, самую неподходящую:
— Как вы справились с гибелью Ральфа Даббелинга?
Едва прозвучало это имя, Майка вскакивает с места. Она озирается вокруг, словно ошиблась дверью и нечаянно затесалась в чужой разговор:
— Откуда вам известен Ральф?
— Из газет.
— И там было написано, что я была с ним дружна?
— Об этом я узнал от Себастьяна.
— Вы лжете! — воскликнула Майка.
И в этом она права, так как о знакомстве Майки с Даббелингом комиссару рассказал не Себастьян, а сама Майка, вернее сказать, ее гоночный велосипед в сочетании с неестественной бледностью лица, смуглый тон которого производит сейчас впечатление искусственно нанесенного грима. Засунув руки в карманы брюк, она нервно мнет пальцами подкладку:
— Кто вы?
— Я очень сожалею.
— Уходите.
Майка подходит и становится вплотную к нему, так что может смотреть на него перпендикулярно вниз. Шильф тяжело поднимается со стула. Он видит, как она борется с собой, стараясь взять себя в руки, но терпит в этой борьбе поражение. Самообладание спадает с ее лица, как разбитое забрало; наружу выходит выражение неприкрытой злости. Шильф чувствует, что это не в его грудь нацелены два жалобно стиснутых кулачка. Кулачки колотят грудь Себастьяна, в кожу Себастьяна впиваются ее ногти. И держат ее сейчас его же руки, и даже голос, который успокаивает ее, — это голос Себастьяна. Майка падает в объятия, в которые комиссар не собирался ее заключать. Майкино тело заставляет его ощутить дряблую податливость складок на своем животе, почувствовать, как все там обмякло. Всего несколько секунд — и Майка отпихнула его, отстраняясь. Рыженькая взглянула на них с безразличием машины, не запрограммированной на такие события.
— Я пришел, чтобы предупредить вас об опасности.
Комиссару слышится приторный шепоток отвергнутого ухажера; шепот исходит из его собственных уст. Он торопливо отдергивает руки, которые по непонятной причине тянутся к Майке.
— Что бы ни случилось, вы должны оставаться на стороне Себастьяна. Он…
— Посмотрим, там будет видно.
Она вытирает повлажневшее лицо и приглаживает волосы. Еще пять секунд — и она снова превратится в непроницаемую галеристку, в управительницу чужих судеб, продавщицу преображенной в художество скорби. Еще три секунды…
— Не наделайте ошибок! Предоставьте все дальнейшее мне!
— Валите отсюда!
Она не орет; она формулирует вежливую просьбу. Комиссар повинуется. Дверной звоночек проиграл «Радость, пламя неземное»[25]. Майка, подойдя к окну, глядит ему вслед, наблюдая, как он мелкими шажками удаляется по тротуару, так высоко задирая колени, словно каждый раз перешагивает через незримый порог. Путь до конца квартала занял нестерпимо долгое время, а дойдя, Шильф, вместо того чтобы завернуть за угол, просто растворяется в воздухе.
У Риты Скуры сегодня выдался паршивый день, из тех, которые с каждой минутой становятся все паршивее и паршивее. Когда время подходит к четырнадцати часам, она обреченно садится в одно из кресел, которые во множестве расставлены на всех этажах на случай, если кому-то вдруг станет плохо. Даже если закрыть глаза, перед ее взором продолжают двигаться шаркающей походкой фигуры в купальных халатах, а в ушах стоит шлепанье тапок без задников, надетых на босу ногу. С самого утра ее окружает одуряющий запах дезинфекции, которая, по идее, должна бы вызывать представление о чистоте, на деле же вызывает только мысли о перхоти, пролежнях и вскрытых нарывах. С таким же упорством Риту преследуют неоновые трубки. Даже на здоровых лицах они рисуют жалкую гримасу болезни, а солнечный день за окном превращают в издевательскую декорацию, такую же неубедительную, как альпийская панорама шоколадной рекламы.
Рита Скура еще достаточно молода для того, чтобы считать здоровье делом соответствующего внутреннего настроя. В таких местах, как это, она чувствует себя чужой. Тот факт, что люди протыкают друг друга металлическими предметами или расчленяют на кровавые куски, представлялся ей всегда более сносным, чем физический распад, которым сопровождается так называемая естественная смерть. Глядя на то, чем завершается жизнь со всеми ее радостями, поневоле задумаешься, ради чего такие люди, как Рита, изо всех сил гоняются за субъектами, которые всего-то и сделали, что заменили мучительно долгое умирание скорой смертью. Истинных преступников — болезни, неизбежную смерть и страх перед ней — никто не схватит и не посадит за решетку.
Риту, пока она, затянутая в плотно облегающую шерстяную кофту, сидит в глубоком кресле из бездушного кожзаменителя, подобные мысли не посещают просто потому, что она к таким размышлениям не предрасположена. Она озабочена только тем, что зря теряет время. Рита не очень давно служит в своем ведомстве, но тотчас же чувствует, когда расследование начинает вязнуть и дело не трогается с места. Уж что-что, а тупики Рита ненавидит всей душой!
