- Петушки… пара цыпляток… редкой породы! Ха! Ха! Вот уж действительно! Бойцовые петухи! Прекрасные бойцовые петухи! Ах вы, старый греховодник! С ослом нянчитесь, как с малым ребенком, приют для шелудивых щенят содержите, а сами петушиными боями развлекаетесь! Ничего себе! Ну, Саррия, лучше шутки и не придумаешь! Вон она где испанская-то кровь сказалась!
Потеряв от огорчения дар речи, священник запихал петухов обратно в корзину и, подхватив чемоданчик, пустился прочь чуть не бегом, стремясь поскорей оказаться вне досягаемости энникстеровских насмешек. Прошло минут десять, а Энникстер все не уходил с веранды. Он стоял, посмеиваясь, глядя, как священник уже совсем вдалеке взбирается на холм, где стояла миссия; он шел, понурив голову, быстрым шагом, так что путана его развевалась на ветру, и казался Энникстеру олицетворением растерянности.
Входя в дом, Энникстер лицом к лицу столкнулся в дверях с Хилмой Три. Она только переступила порог, и пылающий закат, проникнув под стрехи веранды, ярко осветил ее всю - от волны густых блестящих полос, падавших на шею, до узких ступней, золотом вспыхнув на маленьких металлических пряжках ее туфелек. Она пришла накрывать стол к ужину. Смущенный неожиданным столкновением, Энникстер смог лишь пробормотать несколько не к месту: «Извините!», но Хилма спокойно, словно не заметив его, прошла в столовую. Стараясь овладеть собой, Энникстер вертел и руках шляпу, которую - как он, к своему удивлению, обнаружил,- снял с головы. Потом, решив воспользоваться случаем, храбро последовал за ней в столовую.
- А я смотрю, пес наш вернулся-таки,- сказал он с деланой веселостью.- Тот ирландский сеттер, о котором я спрашивал.
Хилма, вспыхнув, ничего не ответила, а только кивнула. Широким движением она раскинула скатерть на столе и принялась разглаживать, быстро и легко проводя по ней ладонями. Наступило молчание. Наконец Энникстер сказал:
- Вам письмо.
Он положил письмо перед ней на стол, и Хилма взяла его без промедления.
- И вот еще что, мисс Хилма,- начал он,- я хочу насчет того… ну нынче утром… Я, возможно, показался вам первостатейным хамом. В общем, если вы считаете, что мне следует извиниться, то, пожалуйста, я готов. Я хочу, чтоб мы остались друзьями. Я жестоко ошибся, не с того конца к вам подошел. Я в женщинах плохо
разбираюсь. И мне хочется, чтоб вы забыли об этом… о том, что произошло нынче утром, и не считали меня мужланом и хамом. Согласны? Разрешите мне быть вашим другом?
Не отвечая, Хилма поставила перед Энникстером обеденный прибор и чашку, и он еще раз повторил свой вопрос. Тогда она быстро и глубоко вздохнула; румянец на ее щеках снова сгустился.
- По-моему, с вашей стороны это было так нехорошо,- пролепетала она.- Ах, если бы вы только знали, как вы меня обидели! Я целый час пропла
кала.
- Вот именно,- невпопад сказал Энникстер и смущенно завертел головой.- Я не знал, что вы за девушка… то есть я хочу сказать, что ошибся. Я думал, что
в этом ничего такого нет… думал, что все женщины одинаковы.
- Надеюсь, теперь вы поняли, что есть разница? - проговорила Хилма жалобно.- Я хорошо заплатила за ваше понимание. Я так плакала… но вам-то что до этого! Никогда еще никто меня так не обижал. Хоть теперь-то до вас дошло?
- Дошло! - воскликнул Энникстер.- Теперь дошлo.
- Не в намерении вашем дело, и не в поступке даже…- сказала Хилма, пышная грудь ее вздымалась от волнения,- а в том, что вы решили, будто вы можете,
будто всякий, кто захочет, может… что я своим поведением… О-о,- всхлипнула она вдруг.- Никогда мне этого не забыть, и никогда вам не понять, каково девушке пережить такое.
- А я как раз хочу, чтобы вы забыли,- сказал он.- Хочу, чтоб вы забыли, и мы снова стали друзьями.
В своем смущении Энникстер не мог придумать, что бы еще сказать, и лишь только наступала пауза, снова и снова повторял эти слова:
- Я хочу, чтобы вы забыли. Ладно? Ну, пожалуйста, забудьте, что случилось сегодня - сегодня утром… и будем снова друзьями.
Он видел, что она действительно глубоко оскорблена, и никак не мог понять, почему она так близко к сердцу принимает эту историю. Подумаешь, беда, поцеловали ее! Однако ему хотелось восстановить прежние отношения.
- Пожалуйста, мисс Хилма, прошу вас, забудьте про это. Мне так не хочется потерять ваше доброе расположение.
Она достала из буфета чистую салфетку и положила рядом с прибором.
- Мне… мне, правда, хочется, чтобы вы ко мне хорошо относились,- не отставал Энникстер, - хочется, чтобы вы забыли всю эту историю и вернули мне свое расположение.
Хилма молчала. Он заметил у нее на глазах слезы.
- Ну так как? Забудете? Могу я надеяться?
Девушка покачала головой.
- Нет,- сказала она.
- То есть как нет? Вы не сможете хорошо ко мне относиться? Правильно я вас понял?
Глазами, полными слез, уставившись на салфетку, она кивнула, словно хотела сказать: «Да, совершенно правильно!»
На миг Энникстер умолк, наморщив лоб, растерянный и удрученный.
- Стало быть, я вам неприятен?
Она наконец нарушила молчание. Тихим бархатистым голосом - еще более тихим, еще более бархатистым, чем обычно,- она промолвила:
- Да, вы мне неприятны.
И вдруг, расплакавшись, быстро выбежала из комнаты, пальцами вытирая глаза.
С минуту Энникстер стоял на месте в задумчивости, выпятив нижнюю губу и засунув руки в карманы.
- Теперь она, пожалуй, уйдет,- пробормотал он.- Пожалуй, и с ранчо уйдет, раз уж так меня ненавидит. Ну и пусть себе уходит… вот так… пусть уходит. Дуреха! - процедил он сквозь зубы.- Все бабьи фокусы.
Он уже сел было за ужин, как вдруг взгляд его упал на ирландского сеттера, который уселся в дверях и смотрел на него выжидательно и заискивающе. Несомненно, по его расчетам было самое время ужинать.
- П-шел вон! - взревел Энникстер в припадке ярости.
Собака попятилась, поджав хвост и опустив уши, но вместо того, чтобы убежать, повалилась на пол животом вверх - сама покорность, кроткая, униженная, внушающая отвращение. Это была последняя капля. Энникстер пинком скинул собаку с крыльца, извергая поток ругательств, и плюхнулся за стол, задыхаясь от злости.
- Чтоб им всем, и псу, и девке, и всей этой дрянной истории! Не хватало… - вскричал он, вообразив, что у него в животе начинается какое-то неприятное брожение.- Не хватало еще, чтоб я с этого захворал! Хороший выдался денек, нечего сказать! Ну и пусть катится ко всем чертям, мне-то что! И чем скорее, тем лучше!
Он не стал ужинать; еще засветло улегся в постель, зажег лампу, стоящую на стуле у изголовья кровати, и раскрыл своего «Дэвида Копперфилда» на странице, заложенной клочком бумаги. Час с лишним читал он роман, методично глотая по черносливине в конце каждой страницы. Часов в десять он погасил свет и, взбив подушку, приготовился спать.
И вот, когда его мозг погрузился в странное оцепенение, наступающее обычно на грани сна, перед мысленным взором пробежали, сменяя одна другую, картинки событий прошедшего дня, словно разворачивалась лента кинематографа.
Сначала Хилма Три, какой он видел ее в сыроварне - ни с кем не сравнимая, сияющая молодостью, всюду сопровождаемая золотым солнечным сиянием, вся пронизанная этим играющим светом, сверкающая и радостная, как сама утренняя заря.
Ее сменил Хувен, ничтожный немчура, перепачканный землей, в которой копался, сохранявший тем не менее светлые воспоминания о ратных подвигах, о сражении при Гравелоте, о своем кайзере; обжившийся в стране, его приютившей, уверенный, что родина там, где живут его жена и дети. Затем возникла усадьба Лос-Муэртос, под сенью кипарисов и эвкалиптов, с ровной, усыпанной гравием въездной аллеей и содержащимся в образцовом порядке газоном перед домом; миссис Деррик с широко раскрытыми наивными глазами, в которых смущение легко сменялось доверчивостью, доверчивость - настороженностью, ее лицо, до сих пор сохранявшее красоту, пышные русые волосы, рассыпанные по спинке кресла, сушащиеся на солнце; Магнус Деррик, подтянутый, похожий на кавалерийского офицера, гладко выбритый и импозантный; смуглое лицо Пресли, его красивый рот с нежными капризными губами; плисовые бриджи и высокие шнурованные ботинки, с неизменной сигаретой в руке - занятный малый, чем-то похожий на метиса, не в меру впечатлительный, раздражительный, грустный, постоянно размышляющий о вещах, которым нет названия. А потом перед ним встал Боннвиль, шумная, веселая сутолока Главной улицы, с грохотом проносящиеся трамваи, обшитые жестью телеграфные столбы, дрожки со сложенными под сиденьями тыквами; Рагглс в сюртуке, широкополой шляпе, галстук шнурком, рассеянно выводящий какие-то слова в своем блокноте; машинист Дайк, широкий в кости, могучий, добродушный, с громовым голосом, красивой светлой бородкой и здоровенными ручищами, усердно расхваливающий свою маленькую дочку Сидни, живущий одной мечтой, чтобы она училась в пансионе; вот он сует серебряную монетку в ее малюсенькую туфельку, а потом, позднее, крадется, сгорая от стыда, в контору Бермана, чтобы заложить свой участочек прихвостню железнодорожной корпорации, вышвырнувшей его. Это видение потащило за собой другое - Берман, тучный, пузатый, круглая коричневая шляпа, полотняный жилет с узором из сцепленных между собой подковок, толстая часовая цепочка, позвякивающая о перламутровые пуговицы жилета; Берман, неизменно спокойный, невозмутимый, выдержанный, благодушный, высокомерный.
