– Да нет, ты не понимаешь! – Взмахнул я рукой. – Представь, как вся эта квинтэссенция дурного вкуса в одно мгновение вдруг стала вовсе не квинтэссенцией… И каждое слово зазвучало как будто бы про меня.
– Ха! – сказала она. – Ты сдурел, «милый мой». У нормальных людей это называется – сбрендил.
Она покрутила пальцем у своего виска и пощелкала языком.
– Хочешь валерьянки? Или ты от нее еще больше дуреешь, как кот? Боюсь, я уже не могу тебе доверять. Скоро тут у меня замяукаешь. Может, тебе к Вере назад попроситься?
– Я не хочу к Вере. Я ее не люблю.
– Ха! Придумал проблему. В твоем возрасте…
Она отвернулась, но по движению ее плеч я видел, что слова о моей нелюбви ею услышаны.
– Ты не понимаешь, – продолжал я. – Вот смотри – Крис де Бург…
Я ткнул рукой в экран телевизора.
– Ну, неужели ты не чувствуешь того же, что и я? Того, о чем он поет?
– А о чем он поет?
– О девушке в красном. Он с ней танцует в пустом зале – щека к щеке, и говорит ей, как она красива.
– Боже мой, какая пошлятина, Койфман, – Люба даже прикрыла глаза рукой. – Ты что, правда так втрескался в свою вертихвостку? Ты сам-то хоть слышишь, что говоришь? Нельзя доводить себя до такого состояния. Тебе ведь этим же ртом завтра говорить о Шекспире. Иди в ванную комнату и немедленно его помой.
– Что помыть?
– Пошляк! Рот помой. Я лично уже не могу тебя слушать.
За прошедшие тридцать лет ее атака потеряла ту страсть, с которой японские летчики поднимали в воздух свои истребители в ночь нападения на Перл-Харбор, однако время от времени у меня еще появлялась возможность испытать на себе гнев божества-камикадзе, влюбленного до потери памяти в своего микадо – в то, ради чего можно и, в общем, хочется умереть.
В такие минуты моим надводным судам оставалось только открыть кингстоны, а флагманская субмарина под рев сирен и грохот зенитных орудий стремительно шла на погружение, выбрасывая из торпедных аппаратов судовой мусор и топливо, чтобы противник решил – цель уничтожена – и, может быть, все-таки вернулся домой. Несмотря на то, что возвращение в план операции в принципе не входило.
Я отлеживался на дне, прислушиваясь к потрескиванию корпуса и винтам противолодочных кораблей, словно наши подлодки во время Карибского кризиса в том самом шестьдесят втором году, когда Хрущеву достаточно было снять ботинок и хлопнуть им по столу, чтобы мои не поступившие в институты ровесники оказались в наглухо задраенных отсеках на расстоянии торпедного удара от днищ американских эсминцев, а весь мир – в руках измотанных тяжелым походом командиров советских отчаянных субмарин.
Невзирая на свою твердую решимость не иметь больше ничего общего с женой Лота, я все же никак не мог расстаться со своим прошлым и, уходя на глубину от ударов неутомимого и все еще восхитительного противника, вновь и вновь старался разглядеть сквозь толщу морской воды и никуда не промчавшихся тридцати лет черты этого самого атакующего меня божества – моей не состарившейся еще там Рахили.
Иногда у меня возникало довольно твердое подозрение, что это прошлое, собственно, и есть все то, что я сумел накопить. Собрать по крохам и трястись над своим тайным сокровищем, как несчастный Скупой Мольера. Откажись от него – и команда к всплытию, вполне возможно, станет уже не нужна. Кто знает – что там окажется наверху, когда поднимешься и выставишь перископ?
Сплошной океан.
Как если бы в шестьдесят втором те командиры все-таки получили приказ открыть ракетные шлюзы.
* * *
Однако Любу эти военно-морские аллюзии нисколько не волновали. Ценность прошлого, как и возможность ядерного апокалипсиса, в ее глазах с точки зрения математики приближалась к нулю. Ее заботили проблемы моего эстетического воспитания.
– Койфман, я принесла тебе шедевр, – сказала она, входя в квартиру и включая в прихожей свет. – Ты должен ценить. Стояла в гастрономе за молоком и записывала для тебя слова, как дура. Вот слушай… Хорошо еще карандаш под рукой оказался… Такое даже в гастрономе не каждый день услышишь по радио… Там есть такая армянка… Она все время включает свой черный приемник…
Произнеся этот монолог, Люба развернула листок бумаги и надела очки.
– Давай, я помогу тебе снять пальто, – сказал я.
– Нет, нет, подожди! Это не терпит! Да постой! Я сама потом эту сумку туда отнесу! Слушай!
Она торжественно взмахнула рукой и прочитала громким размеренным голосом:
«Ты называла меня своим маленьким мальчиком.
Ну а себя – непоседливым солнечным зайчиком».
Покачав от восхищения головой, она многозначительно улыбнулась.
– Ты чувствуешь, Койфман, какая сила? Действительно, каждое слово про тебя! Эта штука будет посильнее «Фауста» Гете! А если бы ты слышал – какой у певца был голос! Такой высокий, пронзительный… Заметь – я не говорю «писклявый». Койфман, я тебя поняла. Любовь – это прекрасное чувство!
– Человеколюбие, между прочим, не только христианская добродетель, – сказал я. – В Торе на эту тему тоже немало сказано.
– Нет, нет, подожди, Койфман, я там еще не все записала. В этой стране в очередях все ужасно толкаются… Но я старалась запомнить сюжет. У этой баллады, представь себе, имелся сюжет… Она сидела у него на коленях… Да поставь ты на пол эту несчастную сумку!
Я послушно замер и приготовился слушать. Она посмотрела на меня две-три секунды, вздохнула, сморщила нос и потом устало махнула рукой в мою сторону.
– А, ну тебя… Вечно вот так все испортишь… А было ужасно весело… Ну что ты стоишь? Неси теперь эту сумку на кухню! Хочешь, чтобы я с ней таскалась по всей квартире?.. И не надо больше делать мне таких глаз!
Вынимая из сумки продукты, она вдруг задумалась, остановилась и даже присела на табурет.
– Что? – забеспокоился я. – Принести валидолу?
– Да нет, подожди… Послушай, а ведь эта твоя вертихвостка может тебе помочь…
– Наталья?
– Ну да. С паршивой овцы хоть шерсти клок.
– Люба…
– Оставь, пожалуйста, этот тон. Я тебе о деле хочу сказать. Ты понимаешь, что такое гешефт? Поэтому помолчи… Ее Ромео ведь служит в НКВД?
– Люба, даже в шестидесятые годы эта организация называлась уже по-другому…
– Мне абсолютно плевать, как называлась, называется или будет называться эта организация! Мне важно узнать – служит ли в ней тот человек, который спит с твоей молодой женой.
Я помолчал секунду, но потом, разумеется, все же ответил:
– Да, он работает именно там.
– Хорошо, – Люба кивнула головой с таким удовлетворением, как будто ей доставляло особую радость удостовериться в том, что кто-то из моих знакомых работает в КГБ. – Так вот, он-то тебе и поможет.
– В каком смысле? Что ты имеешь в виду?
– Боже мой, Койфман, хватит делать вид, что ты меня не понимаешь. Ты же знаешь – я этого терпеть не могу!
– Но я правда не понимаю тебя.
– Пусть он вернет долг.
– Какой еще долг?
– Койфман, он спит с твоей женой. Сколько раз нужно это тебе повторять?
– Нисколько, Люба. Ты и так уже сделала мне достаточно больно. Я бы хотел, чтобы ты совсем перестала это повторять.
– Койфман, он должен с тобой расплатиться.
– Люба, то, что ты говоришь… это звучит ужасно… Это нелепо…
– Койфман, он должен помочь твоей невестке, – неожиданно твердым голосом остановила она меня. – Он просто обязан. Если он откажется, можешь считать его совершенно бесчестным человеком.
Я хотел что-то сказать, но не нашел слов. Просто смотрел на нее в изумлении, а она кивала мне головой.
– Да, да, Койфман. Ты ведь не способен сам ей помочь. Нельзя, чтобы она садилась в тюрьму. У нее в животе твой внук. Тебе придется позвонить этому человеку. Вот увидишь, он не откажет.
Я стоял перед ней молча еще целую минуту или, может быть, две. Потом сел на соседний табурет и покачал головой.
– Я не смогу. Это унизительно, Люба.
Следующим утром она отправилась за документами на отъезд в США. По ее подсчетам, они уже были готовы.
Вернулась к обеду ужасно расстроенная, долго не хотела мне ничего говорить, наконец расплакалась и сказала, что все пропало.
– Они хотят, чтобы я умерла в этой стране, Койфман. Они считают, что без Любы Лихман эта страна не проживет. Ты представляешь, как много я для них значу. Какая честь, Койфман, какая честь…
Я посмотрел в зеркало и сказал:
– Ну, и куда я в таком виде пойду?
Она хихикнула, мелькнула у меня за спиной и ничего не сказала. Потом еще раз мелькнула.
Я подумал: «Туда-сюда. Странно».
Но потом додумал: «Всему есть свое объяснение. Женщины должны мелькать».
– Ты скоро?
Она прошуршала в своем шелке у меня за спиной еще раз. Шик-шик, шик-шик. Красная, как фестиваль эстрадной песни в Сопоте.
– Куда я пойду? Там же генерал будет. Смотри, что ты сделала.
Она скользнула между мной и зеркалом.
