Где ты‚ мой милый‚ мой застенчивый друг? Куда ты уходишь‚ куда ты ушел от меня? Я забыл твой голос‚ лицо‚ твою походку. У меня мало твоих фотографий‚ – ты не любил сниматься‚ – да и что может сказать фотография? Я беру в руки лист глянцевой бумаги. Вглядываюсь в чужое лицо. Ищу в нем себя и не нахожу. Куда девались прежние мысли‚ чувства‚ побуждения? Вот они были‚ а вот их нет. Пропали‚ растворились постепенно‚ без всяких усилий. Колоннами – колоннами – стройными колоннами... Как банально мы умираем! Как банально – просто жуть! И трубы не трубят‚ и знамена не склоняют‚ и орудия не салютуют. Во мне ничего не осталось от тебя. Только тоска. Тоска по тебе. Тоска по себе. Где ты?.. Где ты‚ мой милый?.. мой застенчивый?.. мой друг?.. Куда ты уходишь?.. Куда ты ушел?.. Воздуху! Воз-ду-ху...
– Скорая? Скорее!..
– Фамилия?
– Хоботков.
– Имя‚ отчество?
– Константин Сергеевич.
– Возраст?
– Тридцать шесть.
– Ждите машину.
Далеко внизу‚ на фоне зеленых беспорядочных пятен земли летели белые черточки – птицы. Самолет их настиг и обогнал‚ и сверху казалось‚ будто птицы улетают от нас хвостами вперед. Потом они врезались в облака‚ подсвеченные солнцем‚ на мгновение вспыхнули нестерпимо розовым светом и исчезли‚ будто сгорели. А когда остались позади завалы облаков‚ по светлому еще небу свободно и вольно поплыли в сторону заката розовые гуси. Огромные‚ легкие‚ перистые. Каждый в полнеба. Я улетал от них или они улетали от меня?..
Где-то там‚ позади‚ остался лес‚ лапчатый и мохнатый‚ блестящая на солнце лыжня‚ нестерпимая резь в глазах‚ холодок в горле‚ будто непрерывно пьешь зимнюю‚ студеную воду‚ пьешь и никак не напьешься. С ходу сошел с лыжни‚ зарылся в снег‚ дурашливо вскидывая ноги‚ вбежал в березнячок. Кричал. Глупо махал руками. Петлял между березками. Хрустел желтоватым‚ льдинисто-ломким настом. Истоптал весь‚ запыхался‚ раскинул руки‚ плашмя упал в рыхлый‚ рассыпчатый снег‚ зарылся лицом‚ затих. Лежал неподвижно‚ перед открытыми в снегу глазами плясали серебряные иглы‚ сразу же занемел лоб и скулы‚ холодок из горла ушел глубоко внутрь. Потом встал и, не отряхиваясь‚ ушел по бесконечной лыжне‚ а на снегу остался лежать человек с раскинутыми руками‚ буква Т‚ знак разрешаемой посадки. Я оглядываюсь назад и вижу его до сих пор, где-то рядом‚ поблизости. Стоит только протянуть руку‚ и ты до него дотронешься. Стоит только позвать‚ и ты услышишь ответ. Как приглушенный крик восторга‚ как далекое эхо‚ умирающий над беспредельными просторами звук...
После меня остается черная‚ залитая водой полоса асфальта‚ вскипающие от дождя лужи‚ захлебывающиеся водостоки‚ гремящий‚ подпрыгивающий на скорости грузовик. Мы сидели на дне кузова‚ прижавшись к кабине‚ коленями в подбородок‚ и косой срез дождя шел от верха кабины до наших ног. Кругом – сверху‚ снизу‚ с боков – ревела и рокотала вода‚ а мы – чудом сухие – сидели в шалаше с покатой крышей‚ а крышей шалаша был дождь и стенами – тоже дождь. Грузовик шел на предельной скорости‚ от колес заворачивались буруны‚ и когда он притормаживал‚ покатая крыша дождя уменьшала наклон и неумолимо приближалась к нашим ногам‚ а с боков срывались злые струи, резко хлестали по лицу. От Сокола до Белорусского вокзала летели мы‚ сухие‚ в сплошных потоках воды и грохота‚ под жгутами молний‚ сердце замирало в азарте‚ красный‚ яростный глаз светофора-циклопа мгновенно добрел и пропускал без остановок: остановка – смерть‚ а мы хохотали‚ тесно прижавшись друг к другу‚ слившись воедино‚ чужие‚ незнакомые до дождя люди. Ее волосы падали мне на лицо‚ ее глаза были около моих глаз‚ ее платье‚ будто она сама‚ билось и трепетало на ветру‚ и стены шалаша неумолимо надвигались на нас. За Белорусским вокзалом мы вырвались из-под тучи‚ грузовик сразу встал‚ шофер хрипло и возбужденно заорал из окошка: "Живы‚ голубчики?" Живы‚ живы‚ еще как живы!..
Мы прибегали на пляж‚ быстро‚ наперегонки раздевались‚ в азарте кидались в воду‚ задыхаясь‚ плыли к буйкам. Я подныривал‚ переворачивался на спину‚ смотрел снизу вверх на легкий‚ колеблющийся силуэт‚ на солнечные блики вокруг призрачного тела‚ на цветные пятна купальника. Раскидывал руки и медленно‚ не отрывая глаз‚ опускался вниз‚ на дно. Потом всплывал‚ обхватывал под водой ноги‚ прижимался лицом‚ и грудь разрывалась от пронзительной радости или от нехватки воздуха...
Обратно ехали в поезде. Выбегали на каждой станции‚ покупали пироги‚ арбузы‚ цыплят‚ торопливо глотали в станционных буфетах горячий‚ огненно-красный борщ‚ набивали в карманы огурцы‚ помидоры‚ яблоки‚ бежали за вагоном‚ прыгали на ходу. И всю дорогу до Москвы ели‚ ели‚ ели... Сосед по купе‚ не старый еще‚ тощий‚ унылый язвенник‚ человек без аппетита‚ с вечным привкусом во рту от торопливых обедов и беспорядочных пьянок‚ с тоскливым раздражением смотрел на это азартное буйство молодых‚ здоровых желудков.
Не дай Бог потерять аппетит!
Не дай Бог...
Прежде всего появляется озабоченность. Ты еще веселый‚ но озабоченно-веселый. Ты еще жизнерадостный‚ но озабоченно-жизнерадостный. Ты еще легкомысленно-молодой‚ но у тебя уже стареют глаза. Прежде всего – глаза. Потом остальное.
Это проходит незаметно. Как облысение. Омертвение клеток. Вялость мысли. Дряблость кожи и желаний.
И вот ты уже разучился радоваться успехам друзей. И встречать день с неясной надеждой. Улыбаться в ответ на чью-то улыбку. Сожалеть об упущенном. Шелухой отбрасывать несущественное.
И вот ты уже перестал доверять. По-детски‚ неоглядно.
И тебе уже не хочется искупаться ночью в реке. И пробежаться босиком по рассветной луговой траве. И по вечерам‚ лежа в кровати‚ ты не произносишь речи. И не летаешь во сне. Так‚ подскакиваешь помаленьку. И давно уже не завидуешь птицам. Когда птица спит‚ она накрывается крылом. Сверху крыло‚ снизу крыло‚ а в середине птица. Как в ладошках. Как в детстве. И снятся легкие‚ прозрачные сны.
И вот ты уже разучился сопереживать. Не ты один: мы все разучились. Не тронутые чужой бедой‚ не обласканные чужим сочувствием. Одни собаки еще сопереживают. Одни только собаки. И хорошо‚ если мы веселы: собака развеселит еще больше. Но если мы грустны‚ можно застрелиться под ее сочувствующим глазом. Можно просто застрелиться! Или застрелить собаку.
И вот ты уже подвел итог‚ во всем разобрался, загодя стал готовиться к зиме. Так деревенские с лета еще готовят дрова‚ засыпают картошку в подпол‚ квасят капусту. А мы-то‚ мы‚ в наши молодые тридцать шесть! Когда силы еще не растрачены‚ время не утеряно‚ дела не переделаны... Не мешайте нам. Мы уже готовимся. К долгой зиме.
– Значит‚ всё?
– Все.
Я ухожу в себя‚ в квартиру‚ в мебель‚ в керамику‚ в туристы‚ в альпинисты‚ в скалолазы‚ в детективные романы‚ в марки‚ в значки‚ в спичечные этикетки‚ в дачи‚ в сады-огороды‚ в театры‚ в концертные залы‚ в пьянство‚ в разврат‚ в обжорство ("Я ем. Следовательно‚ я существую.")‚ в йоги‚ в "моржи"‚ в теннис‚ в преферанс‚ в лыжи‚ в коньки‚ в лошадиные бега‚ в церковь‚ в телевизор‚ в работу‚ в курилку‚ в анекдоты‚ в ханжество‚ в равнодушие‚ в карьеризм‚ в детей‚ в охоту‚ в рыбную ловлю‚ в выпиливание‚ в вышивание‚ в столярничество‚ в игру на гитаре‚ в шахматы‚ в домино‚ в автомобиль‚ в мотоцикл‚ в тоску‚ в безделие...
Мне есть куда уходить‚ но приходить мне некуда‚ и я никуда не пришел.
Вера Гавриловна‚ мама Кости‚ – пенсионер. Подал заявление ее старый‚ бессменный начальник‚ и она подала. У начальника глубокий склероз‚ распад полный. Работал – держался‚ ушел – расслабился. Плохо говорит‚ с трудом понимает‚ заговаривается‚ теряет память‚ без причины плачет. Сколько нервов потратил за годы службы: сплошные авралы. Сколько ночей просидел в министерстве в ожидании звонка сверху: нужен – не нужен‚ сиди до случая. А сколько раз их сливали‚ разукрупняли‚ сокращали‚ реорганизовывали: "В целях дальнейшего улучшения..." Еще хорошо‚ что до пенсии дожил. Пенсия есть‚ а здоровья нет. Ходит Вера Гавриловна к своему бывшему начальнику‚ помогает его жене за ним ухаживать. Ходит к сыну Косте – тоже помогает. И всё быстро‚ всё скоро‚ бегом. Когда в квартире звонит телефон‚ она первой хватает трубку‚ торопливо отвечает: "Алло!" Будто пробегала в этот момент мимо‚ остановилась на секунду, сейчас побежит дальше. Ходила на Палашевский рынок‚ пожалела закутанную‚ обмерзшую‚ закоченевшую над мешками сиплую тетку. Купила у нее картошки‚ сбегала домой‚ наварила кастрюлю‚ положила масла‚ огурчиков‚ налила горячего чаю в термос‚ принесла на рынок. У тетки руки не сгибались‚ еле отогрела пальцы над стаканом с чаем. Даже всплакнула тетка от непривычного чужого участия. Даже насторожилась от такой заботы: не понимала причины. Сидит Вера Гавриловна вечерами у телевизора‚ передачи смотрит. Когда на экране показывают немцев‚ выключает телевизор‚ забивается в угол дивана‚ сидит-тоскует. А у самой‚ как прежде‚ никогда ничего не болит‚ никому ни на что не жалуется. Пока живы родители‚ они прикрывают своих детей. Дети позади‚ за спиной‚ в безопасности. Умирают родители – дети переходят в первый незащищенный ряд.
