Ладно, если у двух ваших лошадей шансы достаточно высоки, ставьте на обеих. Но, скажем, у вас 9/5 против 8/5 – вы запросто можете угадать правильную. Поэтому в порядке важности дéлите их так: берете лошадь, которая в последнем заезде бежала впереди или сбивалась с шага и немного отставала на отрезке. Берите ту, которая несла больше веса. Берите ту, у которой нижайший рейтинг по скорости в последнем заезде. Берите ту, у которой, похоже, худший жокей. Вот вам четыре пункта. Если три из этих четырех пунктов набираете, у вас – возможный победитель. Если набираете все четыре, победит влегкую.
Если же всего поровну, 2 на 2, выбирайте ту лошадь, у которой на дистанции худшее положение у столба. Если же эти позиции примерно равны, послушайте крикунов – их вокруг всегда предостаточно. Прислушайтесь, какую лошадь они подстегивают, – и ставьте на другую.
И не ездите на бега день за днем. Это как на фабрике работать – утомитесь, отупеете и поглупеете. И помните: любой дурак может заплатить за вход на ипподром, как и любой дурак может сидеть на табурете в баре и делать вид, будто он (она) живет.
А, да, и еще, пока мы с вами не расстались, добавлю кое-что. Лошади обычно выигрывают, когда спускаются с тех шансов, с которыми бежали в своем последнем заезде. Лошадь, спустившаяся, скажем, 12/1 до 6/1 – ставка гораздо лучше, чем та, что была в последнем заезде 2/1, а теперь идет по 6. Вообще-то на лошадь, спускающуюся со всех своих шансов, отображенных в «Формуляре», обычно всегда ставить хорошо, если она идет с показателями, хоть как-то близкими к утренней сводке.
Лучший мой совет насчет скачек – не ходите туда. Но если уж поехали, хотя бы отдавайте себе отчет, что ваш единственный шанс – простое рассуждение против предубеждений и представлений толпы. Ну и удача, друзья моя.
Мы с Ниной, по сути, были на разломе. Она на 32 года моложе меня, имелись и другие несоответствия, но мы с нею виделись два-три раза в неделю. Физического контакта у нас было очень мало – временами целовались, а еще более редкими временами скатывались к сексу, поэтому разлом был приятный, отнюдь не такой жестокий, как большинство. Нина была таблеточница, а я алкоголик, но я глотал ее таблетки, а она хлестала мое пойло; в этом смысле у нас не было предубеждений.
Нине 24, маленькая, но с почти идеальным телом и длинными волосами чистейшего рыжего оттенка. Все у нее по полной программе: ребенка родила в 16, затем два аборта, замужество, легкий забег в проституцию. Работала в барах, бывала на содержании, благодетели, страховка по безработице и талоны на еду не давали ей расклеиться. Но оставалось у нее много чего: это ее тело, чувство юмора, безумие и жестокость. И она ходила, сидела и еблась повсюду под этими своими длинными рыжими волосами. Столько рыжих волос. Нина была ружейной пулей в мозг души: могла прикончить любого мужчину, какого ни пожелает. Чуть не прикончила меня. Но это удавалось и другим.
С Кэрин я познакомился, когда мы приехали к ней с Ниной. Они были подругами, и у Кэрин имелись колеса. У Нины было три-четыре врача, которые выписывали ей рецепты, но свои она употребляла быстро. У Кэрин – квартира в Лос-Анджелесе за 350 долларов-в-месяц. Нина нажала кнопку домофона и объявила нас; что-то зажужжало, и дверь открылась. Мы доехали на лифте до шестого этажа. Кэрин нас впустила. Ей было 22, меньше Нины, которая довольно невелика – ростом, то есть (обе девушки были велики там, где полагалось быть большими, и малы там, где полагалось быть маленькими). Казалось, их обеих вылепила непосредственно рука, которой хотелось сводить мужчин с ума. Обе выглядели как дети, что вдруг стали женщинами, однако почему-то остались детьми. Грязная уловка против мужчин это, да и вообще грязная уловка природы, потому что на каждую, кого природа вылепила вот таким манером, 5000 других созданы уродками или обезображенными, или неловкими, или гнутыми, или слепыми, или с искривлением позвоночника, или со слишком большими руками, или без грудей, и так далее, и тому подобное. Нечестно это, но как глянешь на них – не думаешь о справедливости, думаешь о сексе и любви, и хохочешь с ними, и ссоришься с ними, и ешь с ними в кафе, и ходишь по тротуарам с ними в самый полдень, или в 3 часа ночи, или вообще в любое время.
У Кэрин были длинные черные волосы, голубые глаза, смотревшие чуть ли не по-доброму, и губы, наводившие на мысли о поцелуях, поцелуях и почти ни о чем другом. Лишь целовать их было бы довольно – только, разумеется, не было б. Если и обладала она каким недостатком, то, похоже, вздернутый носик у нее был слишком короткий и округлый, так же, как у Нины он казался чересчур острым и длинным. Однако с каждой из них взгляд наконец останавливался на носу и задерживался там. А тело возбуждалось так, словно во всей этой красоте недостаток был восхитителен – будто без этого недочета красота была б не так прекрасна.
И вот я в свои 56 сижу в Западном Л.-А. в 3:45 пополудни с двумя самыми симпатичными женщинами во всей Америке – ну или где угодно, вообще-то. И с двумя самыми до смешного трудными женщинами на свете; они в ловушке собственных форм и того, как на эти формы откликаются другие, и трудно им оставаться людьми, раз оно все так происходит. Однако есть у обеих внутреннее свечение и азарт; они еще не целиком поддались видимости. Все было путано, смертельно и чудесно.
В тот первый раз ничего особенного не произошло; Нина отслюнила 20 долларов за колеса – витамины – и это было явно чрезмерно, но, с другой стороны, отслюнивать 20 долларов-то пришлось мне; двадцатка поступила из моего бумажника, поэтому переплачивать не пришлось – Нине. Она получила колеса, легкие «преобразователи ума» всего лишь, и мы заглотили по одному. У Кэрин работал телик – 50-дюймовый, кабельный, цветной. Они говорили про всякое. В основном – модельные дела. У Кэрин была халтурка по 50 долларов-в-час. Она вынесла кое-какие свои фотографии, из тех, что помягче. Нормальные такие. Мы их осмотрели. Я выбрал себе любимую, помахал ею в воздухе, поцеловал, вернул. Потом Нина стала рассказывать о своих модельных делах. По большей части – ничего так себе. Но как же ненавидела она «распяленный бобрик» – господи, до чего она его терпеть не могла. Пизда у нее не как у большинства; у нее пизда очень симпатичная. Боже, да у некоторых как будто волосатые бумажники там болтаются под жопой. Жуть божья. У Нины пизда нормальная. Я кивнул: да, да. Только вот однажды, продолжала Нина, мать залезла к ней в сумочку и обнаружила эти снимки, и сами-то снимки были еще ничего, только мать не поняла. Что-то с эпохой не так – раз мать не в курсе. Возражала на самом деле она против одной: Нина голая, волосы назад отброшены, дикая и рыжая, голова смотрит в потолок, руки раскинуты и ссыт на пол. Очень вообще-то сексуальная; очень, очень возбуждает. Мать взвыла. Нине пришлось ее стукнуть. Ужас просто. Но старуха не имела права рыться у нее в сумочке. Правильно?
Потом Кэрин вышла и вернулась с кипой блузок и более-менее спросила: они тебе пойдут, дорогуша? И Нина встала и принялась их мерить, а бюстгальтера на ней не было. И мы с Кэрин просто сидели и смотрели, как она их меряет, то и дело показывая нам свои молочно-белые груди 200-фунтовой беременной женщины, судя по виду – приваренных к телу ребенка. Господи-исусе. Она стояла перед зеркалом, застегивая и расстегивая пуговицы.
– Тебе какая нравится, Хэнк?
– О, – сказал я, – все.
– Нет, правда, Хэнк, какая?
– По-моему, мне больше всех нравится пурпурная, – сказал я, – ну эта, с завязками, что болтаются, с такими кожаными шнурками.
В общем, она забрала восемь блузок из десяти, и мы ушли….
Не помню, дни или недели. Раскол между Ниной и мной все ширился, и я был рад. Всегда приятно знать, что можешь жить без того, без кого и не думал, что сможешь жить. Но я нашел других подружек, не таких красивых, но каждая, по сути, добрее. Обе мои новые подружки были деловыми женщинами на самообеспечении, и крутизна предпринимательства какой-то след на них оставила, но все было не так плохо, как та жесткость, которую сдают женщине с неотразимой красотой. И тут Нина позвонила опять.
– Алло, – сказал я.
А она сказала:
– Хэнк, я хочу, чтоб ты отвез меня к Кэрин.
И я сказал:
– Конечно, сейчас подъеду….
Случилось быстро. Едва мы в дверь Кэрин, как Нина завопила:
– О нет, сука!
Она стояла передо мной в прихожей, что между дверью и глубинами квартиры, а тут развернулась и побежала ко мне. Я услышал, как Кэрин орет:
– Хватай ее, Хэнк! – Будучи пьян и на витаминах, я среагировал. Схватил Нину. Хорошее ощущение. Она сопротивлялась; получалось чуть ли не сексуально. Да и было сексуально. На ней были тугие синие джинсы и тонкая блузка, ношеная, драная, просвечивала. Я ее держал, и мы с нею боролись. Потом Кэрин, бывшая на 15 фунтов легче и на дюйм или даже с лишним меньше, подбежала и схватила Нину за эти ее фунты, кучу фунтов ревуще-рыжих, рыжих волос, удушающих прядей всего, дерущегося мха и грусти, оголтелого рассвета и вопящих рыжих волос, густых и длинных, – Кэрин вцепилась во все это руками и дернула Нину прочь от меня и на пол.
