И само собой, за эту наглую самонадеянность, за неуважение к огромному чужому судьбинному труду оказалась наказанной.
Приезжаю — в цирке каникулы, пустые студии, никого нет, только тренируется какой-то воздушный гимнаст на трапеции. И так неэлегантно тренируется, медленно разучивая один и тот же трюк… скукотища, пустующие гримерные… Нет, чтобы клоун навстречу и — ррраз! — перекувыркнулся… (Тогдая, опять-таки, не знала, что «клоун» в цирке иначе называется…)
Я просто в отчаяние впала! Роман начат, живой, уже во мне звучащий… а больше ничегошеньки-то и нет. И я заробела… Главное, стала догадываться, что Цирк — это бездна такая, которую не то что вычерпать, а по краешку пройти — и то страшно. Обязательно свалишься без знания точных реалий. Куда уж мне, совершенно посторонней в том мире…
Короче, в ужасе и унынии приезжаю из Монреаля к сестре в Бостон, а та говорит:
— Слушай, тебе тут звонили из Майами, говорят, ты обещала приехать, выступить? Ты, видимо, совсем спятила? Или географию в школе не учила? Ты знаешь, что такое Майами — в июле?! Тебе Тель-Авив покажется Сибирью. К тому же, это три с половиной часа лету туда и столько же обратно. Во имя чего? Погарцевать перед пятью русскими пенсионерами?
Я совсем расстроилась, просто не представляла, что это за расстояния. А отказывать-то неудобно: обещала, организаторы уже купили мне билет на самолет…
Картинка по теме:
Словом, поплелась я в Майами.
Прилетаю и уже в аэропорту понимаю, что конец мне — с моей-то астмой, — настает самый натуральный. Меня встречает милая такая пара, муж и жена, местные активисты. Заботливо вытаскивают из кондиционированного аэропорта, запихивают в кондиционированный автомобиль… Но в эти три минуты перерыва я обреченно хватаю ртом воздух раскаленной домны и мысленно произношу разные очень эмоциональные слова…
— У нас тут отлично, — слышу я между тем своих провожатых — климат хороший, теплый, вечное лето… Если б только не крокодилы…
— А что — крокодилы? — испуганно спрашиваю я. — Где они?
— Да везде, — охотно отвечают мне. — Вон, видите, это шоссе, по которому мы сейчас едем, называется «Крокодиловая аллея». Сетки вдоль дороги видите? Это ограждения… «Гринпис» проклятый, не дает отстреливать, вот и расплодилось их: четыре миллиона. В дома заходят, в бассейны хлюпаются…
— А вы меня куда… поместите? — осторожно спрашиваю я.
— В квартирку тут одну. Она на первом этаже, так вы запирайтесь как следует. Да вам не стоит беспокоиться! Они на взрослых редко нападают. В основном на кошек, собак… ну и детей нельзя выпускать гулять одних. А на взрослых — редко. Ну… десять случаев в год, не больше…
— Понятно, — говорю я.
— А в океане их всех вообще акулы съели. Вы, Дина Ильинична, взяли купальник-то? Поплавать?
— Знаете… — мямлю я… — Предпочитаю просто душ… если можно…
— Напрасно, напрасно! Они на людей редко нападают. Случаев десять в год, не больше… Это все «Гринпис» проклятый… Акулы им дороже людей… Да, собственно, и акулы-то не проблема. Проблема у нас — гремучие змеи.
— Ах, вот как… — вежливо говорю я, цепенея от ужаса: змеи, несмотря на то, что они — тотем моего гороскопа по году рождения — повергают меня в состояние падучей.
— Ну да. Главное, присутствия духа не терять. У нас сразу: вертолет, госпиталь, сыворотка… И все — о'кей… Да нет, все будет хорошо — с энтузиазмом продолжал милый человек. — Тут все можно пережить, кроме хэрригана.
— А… это кто? — уже в полуобмороке спрашиваю я.
— Не кто, а что: хэрриган, ну! Ой, простите, по-русски — «ураган». Видите, вон, в зданиях — проемы окон зияют?
Отлично, думаю я, закрывая глаза: значит, жара, крокодилы, акулы, гремучие змеи, ураганы, пенсионеры…
Меня привозят, я выступаю перед действительно немногочисленной, но доброжелательной аудиторией; заработок плевый, но мне уже не до заработков. Мне бы сесть завтра на самолет и вернуться к сестре в Бостон.
Встретивший меня милый человек предлагает завтра «показать город». Я — делать нечего, — вежливо соглашаюсь, стараясь скрыть тайный ужас перед этой прогулкой.
— Тогда я зайду за вами в 7 утра.
— Почему — в 7? — осторожно интересуюсь я.
— А в 9 утра гулять где бы то ни было на улице уже просто невозможно — охотно отвечает он. И я ему верю.
И наутро мы уже идем пешком по городу, по набережной, я разглядываю яхты, виллы, парки… на каждом шагу вспоминаю свою умную сестру, и не вслушиваясь в голос моего провожатого, молча клянусь себе, что отныне… никогда, никогда!!! Господи, скорей бы сесть в самолет…
— У нас тут и люди разные интересные живут… — краем уха слышу я… — Например, воздушные канатоходцы Лина и Николай Никольские. Может, вам случалось бывать на их представлениях? Видели бы вы, как Коля шел по канату между двумя небоскребами! Без страховки!
И я останавливаюсь, понимая в этот миг — ЗАЧЕМ судьба приволокла меня в летний невыносимый Майами.
Глядя на мое ошеломленное лицо, провожатый спрашивает:
— Хотите познакомиться?
А я одними губами: — Хо-о-очу-у-у!!!
Так и встретилась с замечательной Линой Никольской, которой и посвящен роман «Почерк Леонардо».
— В ОДНОМ ИЗ ИНТЕРВЬЮ ВЫ СКАЗАЛИ, ЧТО ЭТА ВОЗДУШНАЯ ГИМНАСТКА «ПОДАРИЛА ВАМ РОМАН».
— До известной степени так оно и есть. Просто Лина с великолепной щедростью делилась своим Цирком, профессиональным багажом, судьбой, наконец. Моя героиня — Анна — проживает довольно значительную часть цирковых коллизий Лины Никольской. Целый год мы интенсивно переписывались; и это была настоящая работа, настоящая честная пахота: я «вскапывала» цирковое поле по сантиметру, изучая досконально все малейшие детали профессии и самого этого великого завораживающего мира.
А в первое наше свидание я была потрясена совсем другим: дом Никольских в Майами представлял собой настоящий питомник разных зверей. Несколько десятков попугаев! Кошки, собаки, целая стая белых павлинов во дворе… Кого там только не было. Разве что крокодилов и акул недоставало. Первым, кого я увидела, был огромный, щедро изукрашенный матушкой-природой попугай. Сначала я решила, что передо мной довольно аляповато сделанная игрушка, уж больно яркие цвета: грудь зеленая, крылья красные, голова синяя. Безвкусица какая-то… И вдруг голова игрушки склоняется к плечу, и на меня внимательно смотрят черные бусины глаз.
Лина сказала: «Ну, этот — так, красивая декорация. А вы вот взгляните на мою любимицу Шурочку, горбунью. Она не в клетке, она у меня в спальне живет».
Так я впервые увидела попугая жако. Умница, говорунья Шурочка в первую же минуту выдала мне свой репертуар. А когда в комнату вошла собака Каштан, Шурочка свесила с кровати крючковатый нос старой революционерки Розы Люксембург и прокуренным голосом проскрипела: — Каштан! Чего тебе?
У меня даже колени ослабли от потрясения.
Так появился еще один герой романа — Говард. Попугай жако.
— ЧЕМ БОЛЬШЕ ПУТЕШЕСТВУЕШЬ, ТЕМ ЛЕГЧЕ ПОНИМАЕШЬ ДРУГОЮ — СТРАННИКА, ПРОХОЖЕГО, ТУЗЕМЦА… ВЫ СОГЛАСНЫ С ЭТИМ?
— Не совсем. Скажем, так: путешествия, возможность увидеть мир во всей совокупности его прекрасных и омерзительных черт, несколько смягчают наше изначальное неприятие «другого». Воспитывают нечто вроде смирения, дают осознание того, что никогда, никогда тебе не понять до самого дна душу другого человека. Мы — разные. Мы — странные. Смиримся с этим.
Замечательный, остроумнейший Марк Твен, которому по роду занятий, да и по складу натуры, вроде, положено было понимать людей, в своих записных книжках демонстрирует поразительно смешные образцы неприятия «другого».
Например, о Франции:
«Во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. За вычетом этих недостатков — прекрасная страна».
А о немцах — боже, чего только он не писал о немцах и немецком языке! Вспомните:
«Однажды какой-то бедняга, страдающий зубной болью, употребил свободное время на то, чтобы выдумать немецкий язык».
Или:
«Любое немецкое слово, если посмотреть на него в перспективе, сужается в конце, как железнодорожное полотно».
Или того лучше:
«У студентов Гейдельбергского университета принято драться на шпагах. Встречаешь человека, лицо которого исполосовано шрамами и не знаешь — то ли он ветеран многих войн, то ли просто получил высшее образование»…
