Но Кэрол сказала ему лишь то, что обычно говорится в таких случаях: она все понимает. Она даже поцеловала его, хотя никогда не была его большой поклонницей.
— Ничего страшного. Не волнуйся. Мы просто не хотели, чтобы ты остался в стороне. Ваши ссоры больше ничего не значат. Все позади. Сегодня важно лишь то, что вы были братьями.
Прекрасно, прекрасно. А как насчет написанных им трех тысяч слов? Беда в том, что слова, совершенно неуместные для похорон, были теми самыми словами, которые жгли все его нутро.
Еще и суток не прошло с той секунды, как Генри покинул этот мир, а новое сочинение уже выпирало из Натанова кармана, пылая, словно раскаленные угли. Ему предстоял трудный день, который надо было прожить до конца, — он воспринимал этот день не как свидетельство того, что происходит вокруг, а как продолжение своей творческой работы, будущей работы. Так как ему не удалось найти применение своему ораторскому таланту, чтобы сложить воедино обрывки детских воспоминаний и произнести десяток-другой сентиментально-трогательных слов утешения, он решил, что ему не место среди собравшихся, — он не мог прикидываться этаким добропорядочным джентльменом, оплакивающим своего безвременно ушедшего брата; в ту минуту он опять почувствовал себя чужаком. Входя в синагогу вместе с Кэрол и ее детьми, он подумал: «Вот гребаное ремесло! И горе, и радость испоганит!»
Хотя синагога была просторной, в ней некуда было яблоку упасть: в самом конце зала и в проходах толпилось двадцать-тридцать подростков — местные юноши и девушки, чьи зубы лечил Генри, когда они были еще детьми. Юноши, уставившись в пол, стоически молчали, а девушки в большинстве своем плакали. В одном из задних рядов сидела молодая стройная блондинка, почти девочка, на которую Цукерман не обратил бы никакого внимания, если б не искал ее специально; он бы нипочем ее не опознал, если бы Генри не притащил ее фотографию во время своего второго визита к нему.
— На этом фото, — предупредил его Генри, — она плохо получилась.
Однако Цукерман пришел в восхищение:
— Какая хорошенькая! Я тебе даже завидую.
Генри, его чересчур уверенный в себе младший брат, самодовольно хмыкнул:
— К сожалению, она не фотогенична. В жизни она гораздо лучше. На снимке этого не видно.
— Еще как видно! — ответил Натан, удивляясь тому как простовато она выглядит. Нет, удивляться было нечему. Мария, которую Генри расхваливал ему как писаную красавицу, тоже не была умопомрачительно хороша на фотографии, но по крайней мере привлекала внимание симметричностью черт в суровом тевтонском стиле. Но эта — бледная спирохета, невзрачная мандавошечка… Он вспомнил Кэрол, ее густые вьющиеся волосы, длинные черные ресницы… Нет, по сравнению с этой чахлой немочью Кэрол казалась намного эротичней и привлекательней. Ему, конечно, нужно было силком вернуть фотографию Венди брату, сунуть ее обратно; скорее всего, Генри принес ему карточку не просто так, а чтобы найти в себе силы принять то или иное решение. Он специально приволок эту фотку, чтобы услышать от Натана: «Иди ты в жопу, идиот! Нет, и еще раз нет! Уж если ты остался с Кэрол, вместо того чтобы сбежать с Марией, которую ты по-настоящему любил, ради кого и чего ты решился на серьезную операцию? Не из-за этой ли плоскодонки, которая каждый вечер заводит тебя на работе перед уходом домой? Я уже выслушал твои доводы в пользу операции; до сего момента я молчал, но теперь хочу вынести окончательный приговор: нет и еще раз нет! Это приказ».
Но поскольку Генри в тот момент был еще жив, а не мертв, он гневался на брата за то, что человек с такими шаткими моральными устоями, как Натан Цукерман, мешает ему, встает на его пути, осуждая за единственный, мелкий и безобидный проступок, ведь он выбрал Венди в качестве компромисса, отказавшись от всего, о чем мечтал, а значит, и от себя; он не уехал в Европу, чтобы начать там новую жизнь с женой-европейкой, он не поселился в Базеле навечно, не стесненный никакими условностями бывший американец, здоровый и сильный процветающий стоматолог. Тут Цукерман задумался, и мысли его сложились в следующие строки: «Это его душа восстала против того, что он сотворил, — он нашел выход своей бурной энергии, тому, что осталось от его неистовой страсти. Естественно, он пришел ко мне не для того, чтобы я сообщил ему, что жизнь жестока, что жизнь всегда чинит препятствия — на то она и жизнь, и ее надо принимать такой, какая она есть. Он пришел ко мне не за тем, чтобы оспаривать этот факт в моем присутствии, поскольку самоотречение не самая сильная моя сторона, я, в их понимании, безрассудный, импульсивный человек, которому на все наплевать. И мне в семье была определена роль исчадия ада, а мой братец всегда считался образцом для подражания. Нет, поскольку я всегда считался злым гением для своего брата и к тому же был отмечен клеймом безответственности, я теперь не могу по-отечески, ласково увещевать Генри: „Тебе не нужно то, чего ты хочешь, мой мальчик! Брось свою Венди, и ты будешь меньше страдать“.
Нет, Венди была его свободой, воплощением его мужской силы, и совсем неважно, что мне она показалась блеклым олицетворением скуки.
Она славная киска, хоть и с задвигом — съехала на оральном сексе, но во всяком случае брат может быть совершенно уверен, что эта штучка никогда не будет звонить ему домой, — так почему ж не иметь ее, когда ему вздумается? Чем больше я вглядывался в эту картину, тем больше понимал его позицию. Неужели наш бедный мальчик хочет слишком многого?»
Но стоя так близко от гроба своего единственного брата, что можно прикоснуться к крышке из отполированного красного дерева щекой, начинаешь думать совсем о другом. Когда Натан делал над собой огромное усилие, чтобы представить Генри, лежавшего в гробу, — вместо умолкшего навек родного человека, лишившегося мужской силы, вместо пышущего любовным жаром искателя приключений на стороне, который отверг вынесенный ему приговор и не согласился с утратой потенции, он видел перед собой десятилетнего мальчика во фланелевой пижамке. Как-то раз, в Хеллоуин, когда они были еще детьми, через несколько часов после того, как Натан привел брата домой, всласть наигравшегося в «кошелек или жизнь» с соседскими ребятами, все легли спать, а Генри во сне встал, побродил немного по комнате, потом вышел на улицу и босиком, даже без тапочек, отправился на тот угол, где их улица пересекалась с Ченселлор-авеню. По счастливой случайности в тот самый момент, когда Генри уже собирался сойти с тротуара и перейти улицу на красный свет, к перекрестку подъехал их сосед и друг семьи, живущий неподалеку на Хиллсайд. Он резко остановился и в свете уличного фонаря сразу же узнал мальчишку; поняв, что это сынишка его приятеля Виктора Цукермана, сосед доставил Генри домой, и несколько минут спустя ребенок был снова уложен в кровать и укрыт теплым одеялом. Генри был потрясен, узнав на следующее утро, что он вытворял, погрузившись в глубокий сон, и услышав рассказ о странных обстоятельствах, способствовавших его чудесному спасению. Все свое отрочество и юность он продолжал мечтать о героических поступках — например, собирался вступить в спортивную команду и бегать на длинные дистанции с барьером; он, должно быть, не одну сотню раз рассказывал разным людям историю об опасном ночном путешествии, которое совершил в полной отключке.
Но теперь он лежал в гробу, наш мальчик-лунатик. Теперь его уже никто не приведет домой и не уложит спать, подоткнув одеяло, после долгих сомнамбулических хождений по ночам, — теперь он уже не сможет торжественно обещать, что никогда не будет вытворять таких штучек, как в Хеллоуин. Вот с таким же хладнокровием, погрузившись в транс, как спящий Геракл, и предварительно сделав себе вливание изрядной дозы бравады, присущей ковбоям Дикого Запада, он предстал на пороге у Натана, только что покинув кабинет после консультации с хирургом. Цукерман был удивлен: не так представляешь себе пациента, который только что вышел из клиники, где ему сообщили, что вскорости ему распорют брюхо.
На письменном столе Натана Генри развернул большой лист бумаги с диаграммой, напоминающей «кленовый лист» — пересечение автомобильных дорог. Это был рисунок врача, на котором были помечены места для трансплантатов. Сама операция, как объяснил Генри, не сложнее пломбировки корневого канала в зубе. Хирург заменит вон тот сосуд и вон этот, потом подтянет их вот сюда и поставит три шунта вместо трех маленьких сосудов, соединив их вот с этим большим сзади, вот вам и весь шмир — всего-то и делов! Хирург, ведущий манхэттенский специалист в своей области, послужной список которого Цукерман изучил вдоль и поперек, сообщил Генри, что делал операции с пятикратным коронарным шунтированием тысячи раз, и уверил его, что ни на секунду не сомневается в стопроцентном успехе. Теперь уже Генри пришлось бороться со всеми своими сомнениями: он хотел пойти на операцию в твердой уверенности, что все кончится хорошо. Он выйдет из операционной с новенькой системой коронарных сосудов, чистых и незакупоренных, которые будут гонять кровь через его крепкое, здоровое сердце.
