В 1930 году, когда я поступил в университет, доктор Ибрагим Акль занимал там должность адъюнкта. Видимо, пережитые неприятности научили его осторожности. Все свое внимание он сосредоточил на преподавательской работе и не принимал никакого участия в общественной жизни. Мы, студенты, находили его скучным, суховатым человеком. Лекции доктора Ибрагима Акля по большей части сводились к общим рассуждениям и не содержали той богатой информации, которой были насыщены лекции других преподавателей. Он был еще не стар — сорок с небольшим, здоров, полон сил. В студенческой среде он вскоре стал предметом насмешек и героем анекдотов. Однажды во время лекции я спросил его:
— Профессор, почему вы не пишете книг?
Не без высокомерия взглянув на меня, доктор Акль своим звучным голосом произнес:
— Не полагаешь ли ты, что в мире написано мало книг? — и, покачав головой, добавил: — Если выстелить книгами всю поверхность земного шара, они легли бы по ней двойным слоем. А из всей этой массы книги, содержащие новые мысли, не покрыли бы и переулка.
Встречал я доктора Акля и в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, в большом доме, в Мунире[2]. В его старинной гостиной я познакомился почти со всеми, кто представлял цвет нашей интеллигенции. Я и теперь бываю там, однако ничего от былых времен в ней не сохранилось. Очень высокий, с величественной осанкой и умным взглядом синих глаз доктор Ибрагим Акль на редкость гармонично вписывался в роскошную обстановку этой гостиной в классическом стиле.
Особенно яркое воспоминание сохранилось у меня об одном из проведенных там вечеров. Разговор тогда зашел о политике. Обычно мы избегали политических тем, нам было известно, что хозяин салона, наш уважаемый профессор, не выносит подобных дискуссий. В силу семейных традиций и воспитания он принадлежал к партии ватанистов[3], а мы, его ученики, — к молодежной организации партии «Вафд»[4].
Однако умолчать о совершенном Исмаилом Сидки[5] перевороте, который взбудоражил наши мысли и чувства, было трудно. Доктор Ибрагим Акль выждал, пока высказались почти все студенты, и заговорил:
— Наша конституция — это, несомненно, завоевание и в то же время — ловушка! — Мы хотели тут же ринуться в спор, но он не дал себя перебить: — Национальная борьба уклонилась в сторону от своей первоначальной цели. Мы погрязли в межпартийных склоках. Любой переворот самым губительным образом сказывается на взаимоотношениях между людьми, на их правах. То замечательное, унаследованное нами от революции 1919 года единство слабеет день ото дня.
— Единство народа не ослабнет, — возразил доктору Ибрагиму Аклю кто-то из студентов.
Словно задумавшись на миг, профессор Махер Абд аль-Керим помолчал и затем с улыбкой, негромким, мягким голосом заметил:
— Народ наш, что великан из народной сказки, вдруг очнется на какое-то время и опять заснет… на века.
— Никто не собьет нас с пути, — сказал доктор Акль, — если мы будем верны идеалам.
И тут, обведя взглядом своих синих глаз наши настороженные лица, повторил, отчеканивая каждый слог:
— И-де-а-лам.
Он любил повторять это слово на лекциях, и Аглан Сабит, один из моих приятелей, так и прозвал его «доктор Идеал».
Должно быть вспомнив о волне атеизма, захлестнувшей в ту пору факультет, доктор Акль уточнил:
— Не следует понимать идеалы как порождение религии. Считайте их, если угодно, тем источником, из которого возникла сама религия.
Шейх-азхарит[6], имени которого я теперь уже не помню, заметил:
— Одни неприятности от этой политики.
— Именно идеалы мы должны сохранить, идеалы, — продолжал твердить доктор Акль.
Салем Габр, утопая своей тучной фигурой в мягком кресле, вмешался в разговор:
— Дорогой доктор, проблема нравственности тесно связана с общественными отношениями, и прежде всего мы должны изменить общество.
Доктор Акль обернулся к нему:
— Вы читали книгу Бергсона[7] о природе нравственности и религии?
Салем Габр презрительно пожал плечами:
— Бергсона я читаю как романтическую поэму!
— Вы, профессор, — обратился к Габру доктор Махер Абд аль-Керим, — мечтаете о революции, подобной той, что произошла в России четырнадцать лет назад, ведь ее слабые стороны становятся очевиднее с каждым днем…
— О России мы знаем лишь то, что прочтем о ней в западных газетах и книгах, — резко перебил его Салем Габр.
Перемирие, заключенное на время чаепития, пока все наслаждались ирфой[8], от которой исходил аромат миндаля и фисташек, было почти тут же нарушено кем-то из студентов.
— Единственный выход, — заявил он, — это покончить с рвущимися к власти партиями меньшинства.
— Ведь это и есть классовая борьба, — заметил Салем Габр, — только вы неправильно сформулировали само понятие.
В разговор снова вступил доктор Акль:
— Премьер-министр заявил, что его цель — добиться независимости. Что ж, пусть добивается!
— А если нам будет навязан договор вроде декларации 28 февраля[9]?
— Залог истинной независимости — верность идеалам и Египетский банк! — не без раздражения ответил доктор Акль.
На меня весьма удручающее впечатление производило различие между народными слоями и образованной интеллигенцией в их подходе к политике: со стороны первых — бурная реакция, приводящая нередко к кровопролитию, со стороны вторых — затяжные, но бесплодные дискуссии.
Раздумывая над этим по дороге из Муниры, я слушал все те же речи:
— Революция неизбежна!
— Достаточно ли забастовки, чтобы начать революцию?
— Говорят, именно с забастовки и началась революция в девятнадцатом году.
— А как все начиналось в девятнадцатом?
Летом того же года я встретил доктора Акля с семьей — женой и двумя сыновьями — в ресторане «Аль-Анфуши» в Александрии. Как-то утром, после купания, я сидел там, пил кофе, просматривая газету и краем глаза наблюдая репетицию вечернего представления на сцене ресторана, хотя не отношу себя к любителям западной музыки, которой оно сопровождалось.
Доктор Акль познакомил меня со своей женой, она, кажется, работала тогда инспектором в министерстве просвещения. Было приятно смотреть, как трогательно ласков он с сыновьями, как любит их, — слишком уж отец балует их, пожаловалась мне его жена. Это впервые вызвало во мне симпатию к доктору Аклю. Я не очень-то уважал его раньше — не мог простить ему не только его нежелание писать книги, но и отсутствие с его стороны настоящего интереса к работе. Правда, его импозантная внешность, остроумие, манера перемежать философские рассуждения иронией производили на меня приятное впечатление.
— А вы всегда тут купаетесь? — спросил доктор Акль.
— Да. Море на этом пляже куда спокойнее, чем в аш-Шатби.
— Как только закончат Корниш[10], Александрия станет неузнаваемой.
Я согласился с ним, и он, вдруг улыбнувшись, сказал:
— Ну вот, а вы ненавидите Исмаила Сидки.
Услыхав это имя, я поморщился от досады.
— Не одним Корнишем жив человек!
— Ничто так не иссушает ум человеческий, как политика, — засмеялся доктор Акль. И продолжал, указав глазами на жену: — Ее мать — моя теща — член женской комиссии «Вафда».
Женщина кивнула, не было сомнения, что она гордилась своей матерью.
Доктор Ибрагим Акль был назначен в начале учебного года на ответственный пост в университете. И ради этого назначения он попрал свои идеалы.
По всей долине Нила отношение к дворцу становилось все более враждебным. Газета «Таймс» сообщила, что в Асуане состоялась демонстрация, участники которой потребовали назначения Наххаса-паши[11] президентом республики. Меньшинство в стране поддерживали короля, а большинство почти открыто выступили против него. И вот в «Аль-Ахрам» появляется статья доктора Акля, где он призывает сохранять верность трону и восхваляет благодеяния, которыми осыпала страну династия, и особенно Мухаммед Али и Исмаил[12].
В ту критическую пору рухнули почти все идеалы, люди утратили честь и достоинство. Лишь немногие, оставаясь честными, взирали на эту комедию с ужасом, но разложение коснулось и их. Это была пора потрясений и взрывов. Пора крушения иллюзий и разгула оппортунизма. Пора героев, готовых идти на смерть.
Доктор Акль появлялся среди нас, старался держаться твердо и мужественно, смотрел с вызовом, однако в глубине его глаз словно притаилось сознание вины. Мы выказывали ему свое почтение, как того требовал его высокий пост, но в душе относились к нему с пренебрежением и насмешкой. Правда, ненависти к нему не испытывали, и у нас не возникало желания расправиться с ним, что мы охотно сделали бы со многими политиканами. Нет, ненависти он в нас не вызывал. Благодаря своим остротам и шуточкам он казался нам скорее клоуном, шутом, чем злодеем и подлинным врагом народа. В последний день занятий перед короткими каникулами, за которыми нас ждали выпускные экзамены, доктор Акль пригласил десятерых студентов к себе в кабинет. Рассадив нас перед письменным столом, он какое-то время молча всматривался в наши лица своими синими глазами и, иронически улыбаясь, покачивал головой.
