Среди «Писем из Шульценгофа», адресаты которых не называются или обозначаются одной буквой, но по большей части легко угадываются, есть письмо, написанное, когда Паустовский еще был жив. Оно адресовано в Тарусу и, несомненно, Паустовскому. В нем говорится о большой любви Штриттматтера к его творчеству. Своими любимыми русскими писателями, кроме Пришвина и Паустовского, Штриттматтер называет Тургенева, Лескова, Чехова, Бабеля. Горького он постоянно вспоминает, в Горьком находит поддержку его любимый герой Станислаус Бюднер («Чудодей»). Литературный кумир Штриттматтера, как о том говорится в «Письмах из Шульценгофа», — Лев Толстой.
Становление художника, неодолимость тяги к творчеству, противоречивость и сложность пути писателя и его фантазии — главная тема двух циклов: «Синий соловей, или Так это начинается» и «Моя приятельница Тина Бабе. Соловьиные рассказы». Это циклы больших рассказов или маленьких повестей.
В рассказе «Суламифь Мингедо, доктор и вошь» Штриттматтер вспоминает, как он писал «Погонщика волов»: «Я вспомнил… детей бродячих поденщиков и детей батраков из имения. Рассказ о „вшивой скамье“ становился день ото дня длиннее. Я писал и писал, случалось, для того, чтобы заглушить голод, но иногда мной овладевало чувство парения, знакомое мне с детства, — именно им порождается прекрасное в произведениях искусства…
Я стал работать в газете. Я писал репортажи, отчеты, критические статьи, я редактировал и рецензировал, а по ночам, вернувшись после долгого заседания, „для отдыха“ писал свой рассказ. Я писал не по заказу. Я писал несмотря ни на что. Искусство всегда возникает несмотря ни на что. Если мне случалось лечь спать вовремя, я вставал в три часа ночи, и писал каждое воскресенье, и все праздничные дни, и три года подряд по отпускам. На фотографиях тех лет я бледен как полотно, глаза у меня, как у собаки из сказки Андерсена.
Роман появился двадцать пять лет назад. (Написано в 1975 году. — С. Л.) Его читают до сих пор. На первой его странице рассказана история о „вшивой скамье“.
Так я пришел к писательству. Так оно пришло ко мне».
В рассказе «Суламифь Мингедо…», посвященном путям творчества, Штриттматтер вспоминает свой первый роман как важнейшее событие жизни, как встречу со своим призванием — писательством. Можно порекомендовать читателю вслед за «Погонщиком волов» прочитать рассказы «соловьиного цикла» — в них интереснейший авторский комментарий к собственному творчеству.
Из всего написанного Штриттматтером рассказы обоих «соловьиных циклов» носят пожалуй, наиболее автобиографический характер. Но было бы ошибкой принимать их за безусловно документальные сочинения. Герой этих циклов имеет много общего с автором, но все-таки это лирический герой, а не абсолютный его двойник. Четверть века трудился Штриттматтер над «Чудодеем» — огромным эпико-лирическим произведением, охватывающим много десятилетий жизни Германии и главного героя. Его первые тома пользуются огромной популярностью. Третий том, как и оба предшествующих, вызвал живейший интерес читателя и много откликов в печати ГДР, которая дает высокую оценку и этой книге, и всей эпопее в целом.
Есть у Штриттматтера книга под своеобразным названием: «Вторник в сентябре. Романы в стенограмме». Подзаголовок важен. Штриттматтер живет под таким напором накопленного и постоянно пополняемого жизненного материала, так остро ощущает вопросы, которые каждый день ставит перед ним жизнь, что ему мало постоянной работы над большими романами, на которую уходят годы. Замыслы переполняют его. Чтобы закрепить их на бумаге, он и написал «романы в стенограмме». Это законченные произведения, в которых таится потенциальная возможность быть развернутыми в роман. Слово «стенограмма» не должно вводить в заблуждение. «Романы» эти не продиктованы стенографистке. Слово «стенограмма» означает своеобразную манеру, в которой они написаны, сжатую, сконцентрированную, отличающуюся от романного стиля Штриттматтера — подробного, изобилующего описаниями, построенного по принципу «темы с вариациями».
Творчество Эрвина Штриттматтера — его значительная часть представлена на русском языке — не исчерпано этим обзором. Оно обширно и разнообразно. Художник продолжает свою неустанную, свою каждодневную, трудную, вдохновенную работу. Когда перед читателем такой большой и такой своеобычный художник, хочется узнать, с чего он начинал. А начинал он с «Погонщика волов». И это было прекрасное начало.
Сергей Львов
Гансу Мархвице, другу и второму отцу — к шестидесятилетию
Звучный шлепок. Из недосмотренного сна Лопе попадает в явь. Правая щека горит огнем. Сна больше ни в одном глазу. Лопе садится в постели. Развевающийся подол материнской юбки исчезает за дверью. С грохотом защелкивается замок. Оплеуха. Он схлопотал оплеуху от матери, только и всего. Ему не впервой: мать его разбудила, он снова заснул, мать рассердилась.
Тру́да возится с жучком. Уголок пододеяльника в белый с красным цветочек служит оградой. Чтобы жук не уполз. Тонкий указательный палец Труды придерживает насекомое. Ноготь на этом пальце весь мокрый и обгрызен почти до мяса. Лопе косится в сторону бельевой корзины. Малышка спит. Мать подложила ей сухую пеленку. И ушла в поле. Лопе доволен. Он старается не шуметь, чтобы малышка проспала до обеда. Тогда не нужно будет менять ей пеленки. Он шепчет Труде:
— Сиди тихо, не то я отберу у тебя жука.
Труда кивает. Лопе снова падает навзничь. Уснуть бы. Может, удастся досмотреть прерванный сон.
А сон был таков.
Он сидит за партой. На месте первого ученика. Обычно он сидит на скамье для вшивых, на «вшивой скамье». Он сидит тихо. Вот-вот должен появиться учитель. В классе невообразимый шум. Лопе шепотом повторяет про себя домашнее задание. Он не хочет обмануть надежды учителя. Учитель входит.
— Здравствуйте, господин учитель! — заревел класс.
Тощий учитель пронзительно и бодро ответил:
— Здрр…
Его вытянутые в ниточку и подкрученные усы чуть дрогнули. Предвестие грозы.
Учитель швырнул книги на кафедру. Сам встал перед кафедрой, глядя в пол, опустил вниз сложенные руки и завел молитву:
— «Господь…»
— «…яви твою мне власть, чтобы на небо мне попасть» — подхватил класс.
Снова показались пронзительные серые зрачки учителя, он прокашлялся и запел:
— «Я издалека…»
— «…твой престол узрел, — надсаживался класс, — и всей душой к нему я полетел, и с радостью земную жизнь свою…»
Учитель не опускал больше взгляда, а рыскал им по классу. Переводил глаза с одного рта на другой, искал, кто не поет. И углядел Лопе. Брови учителя опустились до самых век. Переносица превратилась в глубокий рубец. Учитель знаками велел классу петь дальше и сам продолжал уже на ходу:
— «Те-е-е-бе, творец, я нынче отдаю…» — Потом он выгнул спину горбом, все равно что кошка. — Как это тебе взбрело в голову, — его голос прорезал последние раскаты песни, — как это тебе взбрело в голову сесть на первую парту? Хочешь всей шайке напустить своих вшей?
Лопе вскочил с места. Он хотел предъявить разъяренному учителю выполненное домашнее задание.
Но поздно. Учитель уже подошел к нему. Он воздел руку. Лопе ощутил легкое движение воздуха. Оплеуха запылала на его щеке. Но влепила ее мать. Сон мог кончиться по-другому. Но мать помешала. Может, ему удалось бы задобрить учителя домашним заданием. Ведь не совсем же сдуру занял он место первого ученика.
Лопе силится заснуть по второму разу. А сам все больше и больше просыпается. Труда начинает уговаривать своего жучка. И тут Лопе совсем отказывается от намерения доспать и досмотреть сон. Он выкатывается из постели. В спальне — холодный каменный пол. Лопе скачет на одной ножке в кухню. Там он смачивает волосы. Чтобы можно было подумать, будто он умывался. Тонкие, бледные ноги Лопе ныряют в штаны. Дыра. В дыре застревает большой палец. Штаны Лопе порвал вчера. Об забор из колючей проволоки, что идет вокруг выгона. Штаны зацепились и промолвили: тресь! Дыра зияет, как разинутая пасть. Рубаха сверкает из-под нее, словно полоска зубов. Вчера вечером он сунул штаны за печь. Пришлось, из-за матери. А теперь дыру надо зашить. Он сует черенок метлы в дверную ручку. Чтобы запереться от Труды. Она еще мала, может проболтаться. Черные нитки все вышли. Он берет пригоршню печной сажи и чернит белые. Потом стягивает дыру. А складки разминает худыми ладошками. И снова ноги Лопе, будто две белые стрелки, ныряют в штанины. Теперь можно вытащить метлу из дверной ручки. Тем более что Труда уже дернула дверь. Лопе с деловым видом сметает золу к печке. Труда входит. Она улыбается. Тонкая правая ручонка что-то сжимает в кулаке.
— Мне нужна коробка.
