Но маляр слыхал от поруша в молельне гаона, что об этом случае можно толковать, и снова попытался начать сначала: уже скоро шестнадцать лет, как муж ушел на войну; никто из его роты не вернулся; к тому же он был болезненный и мог умереть собственной смертью. И где это написано, что свидетели должны собственными глазами видеть труп покойного?
— Где это написано? — Борода реб Лейви взметнулась, точно от сильного порыва ветра. — В Мишне[17] это написано, в Геморе это написано, у Алфаси[18] это написано, у Рамбама[19] это написано, в Шулхан орух[20] это написано! — наступал раввин на Калмана и, подобно огненным пощечинам, швырял ему в лицо имена авторитетов и названия трактатов. — Если свидетель видел мужа при последнем дыхании — не годится: надо, чтобы видели, как отлетела душа. Если видели его разрезанным — не годится. Прибитым гвоздями к столбу — не годится. Зверь пожирает его члены — не годится; разве что зверь или птица пожирают его мозг, его сердце, его кишки. Если свидетель видел его упавшим в Великий океан — не годится. В яму со львами — не годится; разве что в яму со змеями. И если идет война, а жена говорит, что ее мужа убили, она не заслуживает доверия: может случиться, что она слыхала о гибели солдат его полка, и ей кажется, что и ее муж был среди погибших. Есть также мнение, что во время войны слова жены не заслуживают доверия, даже если она говорит, что похоронила мужа собственными руками. А вы мне рассказываете сказки о том, что никто из роты не вернулся!
Но реб Лейви уже обращался к распахнутой настежь двери. Калман скатился со ступенек, закиданный распятыми, зарезанными, истерзанными и утопленными. Лишь на улице он перевел дух, вытер пот с лица и зашагал к порушу, в молельню гаона:
— Вы, ребе, сказали, что об этом случае можно толковать. Однако раввин из двора Шлоймы Киссина даже и слушать меня не захотел. — И Калман рассказал, как реб Лейви кричал, топал ногами и наотрез отказал ему.
Поруш невозмутимо ответил, что в смысле допустимости обсуждения этот случай таков, что о нем можно толковать. Но сам он — не виленский законоучитель и не имеет права вмешиваться, и уж ни в коем случае не желает иметь дела с реб Лейви, заядлым фанатиком, который способен разодрать человека, как селедку.
Но Калман не хотел уступать. Он ощутил огромный прилив сил и решил, что обязан переубедить раввина. Надо отправить к нему таких же несчастных, как и он сам. И это должны быть женщины!
Рассказать все Мэрл Калман побоялся. Она может опять сказать ему, что найдет себе мужа, который не будет просить разрешения у раввинов. Калман отправился к сестрам Мэрл и настроил их так, чтобы они заморочили раввину голову и разжалобили его. Гута и Голда не заставили себя долго упрашивать, накинули платки и с плачем отправились к раввину. Но если бы маляр увидел, как повел себя раввин на этот раз, он не поверил бы своим глазам.
Сидевший за столом в глубоком кресле реб Лейви Гурвиц слушал, опустив голову, а когда он поднял взгляд на женщин, чтобы ответить им, его лицо было влажным и бледным, перекошенным, как будто бы он очнулся после обморока. Он закрыл глаза и заговорил сдавленным голосом, в сильном угнетении духа.
Они могут поверить ему, сказал он, что сердце его разрывается на части. Никто не может лучше, чем он, понять, что значит многие годы жить в полном одиночестве. Ох, как он это чувствует и понимает! — сжал он веки, чтобы ни в коем случае не позволить слезам покатиться из глаз. И если его не спрашивают, он не вмешивается. В нынешние времена не боятся Бога, так станут ли бояться раввина? Но когда его спрашивают, он обязан решать в согласии с Законом. А Закон таков, что до тех пор, пока нет свидетелей, которые собственными глазами видели мужа мертвым, агуна не может выйти замуж.
И реб Лейви как бы снова впал в беспамятство.
Перед тем как сестры отправились к законоучителю, Калман предупредил их, что будут они иметь дело с непреклонным человеком, беспощадным даже к самому себе. Его жена уже двадцать лет сидит в сумасшедшем доме, но он не женится на другой, хотя раввины и согласны ему это разрешить. Гута и Голда готовились устроить упрямцу жуткий скандал, что, мол, он волен быть самоубийцей, но быть убийцей их сестры они ему не позволят. Но когда они увидели, как он их слушает и как сочувствует им, то уткнули лица в свои платки и, притихнув, ушли из дома раввина.
Гута и Голда пошли к сестре и все рассказали. И добавили, что, если бы мать не закляла себя обетом умереть до того, как ее дочь пойдет против Закона, — их, сестер, ни капельки не тронуло бы замужество Мэрл без разрешения раввинов. Испуг и злость охватили Мэрл: значит, судьбу свою она проиграла навсегда?! Раввин говорит, что хоть она и не получает известий о муже уже шестнадцать лет, это еще не доказывает, что его нет в живых. А если Ицик жив и не хочет о ней знать, она тем более вправе выйти замуж. О, если б она знала, что он живет с другой, она давно бы уже имела другого мужа! Но если Ицик мертв, как ей подсказывает сердце и как явствует из тысячи доводов, то почему же она обязана душить себя одиночеством до самой смерти? Теперь она именно поэтому, назло всем, станет искать себе мужа, настоящего мужчину, которого ничем не запугаешь, не такого, как кладбищенский хазан, что не может шагу ступить без разрешения какого-то несчастного раввинишки.
Калман вполне понимал, что другой такой красивой и хорошо зарабатывающей женщины ему больше не встретить. Его счастье, что Мэрл настолько сбита с толку судьбой, что готова идти под хупу[21] даже с ним. Это сокровище, которое нельзя упускать из рук. Но Калман всю жизнь был благочестив и боялся пойти против решения раввина. Он также знал, что мать Мэрл только потому стоит за него горой, что он ведет себя по еврейскому закону. А если он решит жениться без разрешения раввинов, старуха тут же станет отговаривать дочь.
И снова Калман расспрашивал, вынюхивал, бегал, пока однажды не хлопнул себя по лбу: он стоит в воде и просит напиться! Ведь можно пойти к раввину Ошер-Аншлу, что в Гитки-Тойбином переулке. Реб Ошер-Аншл, брат жены реб Лейви Гурвица, занимается разводами, а ведь это почти то же самое, что халица и освобождение агуны. Калман вообще не мог понять, почему делами разводов и освобождения агун занимаются разные раввины.
Реб Ошер-Аншл — раввин по разводам
«К чему особый раввин по разводам и отдельный раввин по делам халицы и безмужних жен?» — такой же вопрос задавали себе и другие виленские евреи; вот какое разумное объяснение они давали этому обстоятельству. Когда агуна или вдова, которая не может получить халицы, приходит к раввину жаловаться и просить, чтобы он нашел для нее выход из такого положения, лишь человек с железной волей может ей отказать. Поэтому виленский ваад[22] поручил эти дела реб Лейви Гурвицу, который и сам был горемыкой, а своим криком мог заставить замолчать даже самого заядлого спорщика. Иное дело, если приходят насчет развода. Молодожены ссорятся, бывает, по нескольку раз в году — и тотчас бегут разводиться. И если раввин несдержанный, он может взять да и согласиться, пойти им навстречу и развести их без волокиты. Те, чтобы насолить друг другу, переженятся с другими, а потом будут рвать на себе волосы! Немало вспыльчивых людей и среди коэнов[23]. А если такой коэн дает развод жене, он уже не сможет снова на ней жениться, даже если одной ногой упрется в землю, а другой — в небо. Что за вид имела бы Вильна, если б разводами ведал реб Лейви Гурвиц! Поэтому виленский ваад уполномочил реб Ошер-Аншла решать дела о разводах. Реб Ошер-Аншл, раввин из Гитки-Тойбиного переулка, — самый невозмутимый человек на свете.
Так в городе объясняли это обстоятельство, а реб Ошер-Аншл действительно считал, что в девяноста девяти случаях из ста приходят не чтобы развестись, но чтобы высказать все, что накипело на душе. Каждая сторона хочет, чтобы раввин признал именно ее правоту. Но реб Ошер-Аншл понимал: признать правоту одной стороны — значит разжечь еще большую ссору; поддакивать обоим — значит оказаться дураком в глазах и тех, и других; поэтому он занимал компромиссную позицию и молчал. Муж и жена кричали, перебивали друг друга, а раввин в это время глядел в книгу.
Случалось, что пришедшему разводиться молодому человеку становилось любопытно взглянуть, что же с таким увлечением читает раввин именно тогда, когда к нему обращаются по важному делу. Взглянув же, он застывал, раскрыв рот: раввин читал «Еврейскую энциклопедию». И хотя разводящийся проникался еще большим почтением к раввину, который знает и русский язык, он все же чувствовал себя несколько оскорбленным, так как полагал, что раввин ищет в книге решение спора.
— Говорите, говорите, я слышу каждое слово, — поднимал реб Ошер-Аншл глаза на внезапно замолкшего мужа. — Я хочу узнать, когда построили старую синагогу в Тиктине[24]. В давние годы Тиктин был центром, а Белосток[25] — маленьким местечком. В респонсах[26] так и писали: «Белосток, который около Тиктина».
