Ознакомительная версия.
Витеньку держала у Клима неутолимая, злобная жажда разрушения. Он явно испытывал физическое наслаждение, обрушив еще крепкий дверной блок или наблюдая, как удачно подцепленная перегородка, треща выдираемыми гвоздями и вздымая фонтаны алебастровой пыли, сдвигалась с места, где простояла последние сто — сто пятьдесят лет и с грохотом рушилась на пол, седой от предчувствия собственного конца. Вообще говоря, эти чувства вполне соответствовали характеру работы, то есть, Витеньку можно было считать самым нормальным в климовой психбригаде. Тем не менее, никто его не любил, и даже Клим нет-нет да и поглядывал в сторону Витеньки с откровенным неодобрением. Поглядывал, но не гнал, как не гнал никого. Из бригады уходили только по собственному желанию.
В первый день работы Клим подвел Севу к большой куче битого кирпича и штукатурки, дал в руки лопату и указал на стоящую рядом пустую двухкубометровую клеть:
— Значит так… задача формулируется следующим образом: вот это… вот этим… вот сюда. Вопросы есть?
Вопросов не было. Но и задача оказалась не из простых. Никогда еще Сева не представлял себе, насколько трудно подцепить на обычную совковую лопату обычный строительный мусор. Как он ни тыкался в проклятую кучу, лопата постоянно упиралась то в обломок доски, то в кирпич, то в комок гипса. За полчаса отчаянной борьбы, набив на руках мозоли, он едва забросал дно клети.
— Как дела? — спросил подошедший Клим.
— Вот… — жалобно сказал Сева, распрямляясь. — Никак не взять…
— Я понял, — просто ответил бригадир, не выказывая никаких чувств. — Ну-ка дай лопатку…
Он обошел кучу, присматриваясь к ней, как медвежатник присматривается к сейфу, а затем шваркнул откуда-то снизу и сразу без всякого усилия набрал полный совок. Удивленный Сева подошел — в этом месте сохранился кусок паркета и, понятное дело, по гладкому набирать было легко.
— Дело нехитрое, — сказал Клим и вернул лопату. — Копай только там, где копается. А как упрешься рогом — не дави, ищи новый подход. Попробуй.
Сева шваркнул лопатой по паркету — шло, как по маслу.
— Ну как? — индифферентно поинтересовался Клим.
— Да-а… — протянул Сева и уже начал прикидывать, что бы такое сказать, благодарное и в то же время умное, но Клим перебил его своим обычным равнодушным «я понял» и отошел. На дальнейшее заполнение клети Баранову потребовалось сорок минут. Сорок легких минут. Через месяц он делал это за четверть часа. Забавно, что из всех уроков, когда-либо полученных Севой в классах, на кухнях, в компаниях и подворотнях — короче, на обычных университетских кафедрах жизни — этот вспоминался потом чаще всего. Великое, незаменимое умение копать. Уже одного этого с лихвой хватало на то, чтобы до самой смерти полагать себя неоплатным климовым должником.
Они быстро сдружились — насколько вообще возможно было сдружиться с Климом. Под тонким слоем его ровной, немногословной доброжелательности довольно быстро обнаруживалась непреодолимая стена, растущая вверх до неба и вкопанная в землю на немереную глубину — ни перепрыгнуть, ни подкопаться, ни заглянуть в наглухо задраенные бойницы. И все же, все же… нет-нет, да и высовывалась из-за стены тамошняя заповедная страна: краешком, быстрым взглядом исподлобья, еле заметным понимающим кивком, усмешкой, невольно вырвавшимся, никому не адресованным словом.
— Что, Клим? Ты что-то сказал?
— Да нет, ничего. Ничего.
Кое-что по секрету и по пьяне рассказал Струков, оказавшийся климовым родственником: не то шурином, не то деверем, не то кем-то там еще, не важно. Конечно, не за так рассказал, а под бормотуху, щедро подливаемую Севой из-под стола в грязной, дышащей мокрым перегарным паром пельменной на Петроградской.
— Он у нас, Сявка, один такой, правильный, типа того… — говорил Струков и, налегая грудью на стол, наклонялся для пущей доверительности поближе к Севиному лицу. — Вот так культурно посидеть, как мы с тобой сейчас… так это ты что-о-о… это никогда… ты что-о-о… Если, к примеру взять, вся семья сидит. Ну там, именины если… или там, поминки… когда все, культурно… Мать ихняя на него не намолится, а так — никто не любит… ты что… Не по-человечески это, Сявка, не по-русски. Вон, даже ты, еврейской национальности, а и то, культурно если. А Клим — нет, никогда. Холодный он, ты что… Мать его любит ихняя, врать не стану, но мать-то всякого полюбит. На то она и мать, Сявка… ты что…
По Струкову выходило, что Клим был в своей большой семье даже не белой вороной, а прямо каким-то вовсе уж невиданным инопланетным журавлем диковинной раскраски. И дело не в том, что он, единственным из шести братьев и сестер, закончил институт: велико ли счастье жить на нищенскую инженерную зарплату, когда даже брат, портовый грузчик, получал вдвое, не считая халтуры? И даже не в том, что Клим попусту выпендривался, демонстративно читая непонятные книжки вместо того, чтобы смотреть и вместе со всеми обсуждать понятный телевизор. Главная климова червоточина заключалась в том, что он не умел «культурно посидеть», а говоря попросту, не пил, что было особенно заметно на общем, принципиально не просыхающем фоне.
Климов отец давно уже лежал в земле, поражая проспиртованностью тканей даже самых отъявленных червей-токсикоманов; старшие братья и прочие родственники усердно следовали той же дорогой — таков был общий семейный удел, прочная родовая традиция, которая не подлежала обсуждению и уж тем более уклонению. Такое не прощалось.
— Брезгует он нами, Сявка… — горячечно шептал Струков, стуча по столу кривым пальцем с обломанным ногтем. — Брезгует! Я, мол, чистенький, а вы все — сволочь пьяная.
— Да как ты можешь так говорить? — удивился Сева. — Я ж помню, он на прошлой неделе тебе с ремонтом помогал. А брату своему… как его?.. — Мише?.. — бревна на дачу кто возил?
— Тьфу ты! — Струков с досадой сплюнул на пол, безнадежно махнул рукой: поди, мол, объясни дураку нерусскому очевидную вещь. — Ну при чем тут бревна? Ну при чем тут ремонт? Ты сам подумай, голова садовая: ну кому же все это делать, как не ему? Ну? Если уж он больше ни на что другое не годен?
Клим, похоже, действительно играл в семье роль постоянной палочки-выручалочки, что принималось, как нечто само собой разумеющееся, с некоторым даже презрением: все равно, мол, этот хрен свободен, баклуши бьет, в то время как остальной народ, добросовестно нажравшись, храпит в канаве или, припав к унитазу, исходит честной трудовой блевотиной.
— Слышь, Струков, а он что, не женат? Как у него время на все находится? — осторожно спросил Сева.
— Да как же не находиться-то! — всплеснул руками Струков. — Я ж тебе толкую: не пьет он. Не пьет! Передаю по буквам: Эн… еее… пыыыы…
— Так не женат, что ли?
— Женат, как не женат. На такой же дуре… там еще осталось у нас? Вроде как, на полстакана еще будет…
Со своей будущей женой Клим, по словам Струкова, познакомился еще в институте, быстро женился и сразу ушел к ней жить.
— В приймаки… — презрительно добавил Струков и снова сплюнул. — Я ему говорил: не в свои сани не садись… да куда там… он ведь всех умнее…
— Постыдились бы, — укоризненно, но беззлобно сказала полупьяная краснорукая уборщица. — Плюются, как верблюды. Выпиваете — так культурно.
Струков примирительно поднял обе руки, признавая ошибку.
— Виноват, мать. Извини… — он снова повернулся к Севе. — Там папаша не то доцент, не то профессор. Интеллигенты сраные. Брезгуют… ты что… Сгоняй-ка еще за одной, Всеволод. Тут рядом на Большом дают, видел очередь?
Бутылка и в самом деле кончилась. Севу уже слегка подташнивало — то ли от гадкой бормотухи, то ли от серой пельменной слякоти в тарелках, по виду почти не отличимой от слякоти на полу, то ли от самого процесса «культурного сидения» с крайне несимпатичным собеседником. Он кое-как отговорился и побыстрее ушел, провожаемый неприязненным струковским взглядом, в котором отчетливо читалось однозначное, поколениями выношенное мнение и о самом Севе в частности, и обо всей его скользкой нации в целом.
После этого разговора Сева долго ощущал нехороший осадок, будто поймал самого себя на подглядывании в замочную скважину коммунального туалета. Зачем было торопить события, нажимать на них силой, как тогда — на лопату? Подожди немного, зайди с другой стороны… оно само и придет. А не придет, значит, и не судьба. В конце концов — на черта он ему так сдался, этот Клим? Любопытно? — От любопытства кошки с крыши падают… тьфу-тьфу-тьфу… возможностей упасть с крыши у Севы теперь было предостаточно.
В феврале начали разбирать старый дом на улице Желябова. Клим позвонил Севе и предупредил:
— Может получиться пустышка, зряшний выход. Крановщица не придет, замок не откроется или еще что. Новая разборка — новая неразбериха. Так что всех тащить не стоит, выходим вдвоем, на всякий случай. Ты не против?
Ознакомительная версия.
