И все же, когда Диана и девочки уехали на каникулы и я смог вернуться на убогое лежбище на чердаке, я остро почувствовал, что одинок как изгой. В утешение я решил, что мой новый облик «привет с того света», по крайней мере, дает мне шанс неузнанным бродить по улицам. Бородатый дохляк с закрывающими лицо космами. Когда волосы отросли, я понял, что все более заметную седину раньше удавалось скрывать лишь усилиями парикмахера. Как был, в обносках, грязный и лохматый, я отправился в деловую часть городка и воспользовался общественным сервисом. В публичной библиотеке, где имелся чистый, как и полагается, мужской туалет, я полистал газеты, и мне показалось, что я читаю про жизнь на другой планете. И все же, подумал я, моему нынешнему облику больше подходят газеты, нежели библиотечные компьютеры.
В хорошую погоду я с удовольствием сидел на скамейке у торгового центра. Я не попрошайничал — если бы стал просить деньги, охранники вытолкали бы меня взашей. Просто сидел горделиво, нога на ногу, с высоко поднятой головой и, вероятно, производил впечатление чудака, страдающего манией величия. Иногда мамаши подсылали своих детишек, чтобы те сунули мне в руки мелочь или доллар. Благодаря им я время от времени мог насладиться горячей едой в «Бургер-кинг» или выпить кофе в «Старбакс». Прикидываясь немым, я указывал пальцем на то, что хотел.
Эти вылазки в центр я расценивал как дерзкие эскапады. Требовалось доказать себе, что я способен на риск. Удостоверения личности при мне не было, но не исключалось, что кто-нибудь или даже сама Диана, вернувшись из отпуска, может, проходя мимо, меня узнать. О встрече с ней я чуть ли не мечтал. Но через некоторое время эти походы утратили прелесть новизны, и я снова уединился на своей территории. Добровольное заточение я принимал как церковное послушание, будто монах, давший обет подтверждать своеобразие божьего мира.
По телефонным проводам путешествовали белки, подавая друг другу сигналы хвостами. Еноты поднимали крышки баков с отходами, выставленных на обочину в ожидании утреннего приезда мусорных машин. Если я опережал зверьков, они знали, что для них в контейнерах ничего не осталось. Скунс каждую ночь наворачивал круги, как сторож, повторяя один и тот же маршрут мимо нашего гаража, сквозь бамбук и дальше по диагонали через двор Сондервана к подъездной дорожке, после чего исчезал. Когда я время от времени купался в пруду заповедника, грязная лоснящаяся ондатра с крысиным хвостом наблюдала за мной. Ее темные глаза сверкали в лунном свете. Она ныряла в пруд тихо, не тревожа водной глади, и только после того, как я оттуда вылезал. Частенько по утрам со зловещим карканьем налетали вороны, штук по двадцать-тридцать разом. Могло показаться, что деревья увешаны громкоговорителями. Иногда вороны затихали и отправляли парочку в разведку; те, покружив, приземлялись на тротуар и проверяли содержимое брошенного конфетного фантика или контейнера, не полностью опорожненного мусорщиками. Мертвая белка предоставляла возможность устроить пир: огромное черное скопище крыльев и голов, налетев на тушку, обгладывало ее до костей. Вместе они образовывали своего рода воронье государство — если в нем и были отщепенцы, я их различить не мог. Мне страшно не нравилось, что вороны отгоняли птиц помельче, к примеру, выжили с заднего двора пару вьюрков, свивших там гнездо и не склонных к кочевой жизни — в отличие от этой черной своры, которая, не успев обосноваться на месте, мощным вихрем уносилась к следующему кварталу или городу.
Повсюду рыскали домашние кошки, и, конечно, то в одном, то в другом дворе по ночам лаяли собаки, но их я не считал законными обитателями моего мира. Они существовали беззаботно, пригревшись под крылышком у людей.
Однажды ранней осенью, когда мягкая земля заповедника была уже устлана опавшей листвой, я присел на корточки, чтобы рассмотреть мертвую змею, длиною примерно с фут — при жизни она, вероятно, была зеленого цвета, — а вставая, почувствовал, как что-то плавно коснулось моей головы. Подняв глаза, я увидел белую, будто привидение, сову; сложив крылья, она скрылась в дупле. Легкое прикосновение совиных перьев заставило меня содрогнуться.
Эти существа и я либо служили кормом друг для друга, либо таковым не являлись. Вот и все дела. Недооцененный любовник, гордящийся своим одиночеством, я был на их пути такой же случайностью, какой они раньше были для меня.
Диана всегда ощущала себя уютно в своем теле и не думала стесняться девочек. Плевать ей было, что дети могут увидеть ее голой, а когда я заметил, что, вероятно, не так уж это и хорошо, она заявила, что, напротив, это поучительно, пусть видят, как естественно и беззастенчиво женщина способна относиться к собственной плоти. Ладно, ну а как насчет мужской плоти, спросил я, что, если я стану расхаживать нагишом? И услышал в ответ: «Да неужто, Говард Блюститель Нравов и нагишом? Кишка тонка».
Когда Диана одевалась или раздевалась в спальне, ее не смущали неприкрытые окна. Это я всегда опускал жалюзи. «Кого ты пытаешься привлечь?» — спрашивал я. «Вон того красавчика на яблоне», — отвечала Диана. Казалось, она в равной степени не придавала значения ни тому, что ее могут увидеть в окне голой, ни тому, какое впечатление производит на мужчин на вечеринках. Такое поведение было двусмысленным и ставило меня в тупик.
Даже не влезая на яблоню, я нашел на нашем полуакре земли несколько разных точек, с которых можно было довольно хорошо рассмотреть Диану ночью, когда она ложилась спать. Причем всегда одна, как я с удовлетворением отмечал. Иногда она подходила к окну и, уставившись в темноту, расчесывала волосы. В такие минуты освещение оказывалось сзади, и был очерчен лишь силуэт ее чудесной фигуры. Затем она поворачивалась и уходила вглубь комнаты — девушка с высокой талией, узкими плечами и крепкими ягодицами.
Довольно странно, но, когда я смотрел на раздетую жену, мне приходили в голову мысли о ее финансовом положении. Вероятно, я хотел убедить себя, что она не сочтет необходимым продать дом и переехать в другое место. Зарплата у нее в музее была неплохая, но на нас висели кредит за дом и плата за обучение девочек. С другой стороны, я открыл сберегательный счет на имя жены и регулярно его пополнял. Кроме того, я вложил приличную сумму в один трест и дал ей право распоряжаться процентами наравне со мной. Значительную часть кредита я погасил благодаря прошлогодней премии. Возможно, Диане придется сократить расходы на одежду и всякие мелкие радости и отказаться от задумки облицевать ванные комнаты мрамором, но все это вряд ли приведет к ее обнищанию. Если кто-то из нас и обнищал, так это я.
Я шпионил за ней не только, когда она была в спальне. Осенью с каждым днем смеркалось все раньше. Мне хотелось знать, что происходит в доме. Я садился на корточки под окнами в опавшей листве и подслушивал разговоры. В столовой Диана помогала двойняшкам делать уроки. Или все трое накрывали на стол к обеду. Притаившись у стены собственного владения, я услышал свое имя только раз. Одна из двойняшек, топнув ногой, визгливо потребовала не произносить его больше никогда. После этого громко хлопнула дверь. Бывало, Диана выходила на заднее крыльцо покурить и стояла там, подперев одной рукой локоть другой, в которой держала сигарету, указующую в небо. Вот так новость — ведь она бросила эту привычку много лет назад. Иногда по вечерам Диана уезжала, и я не видел ничего, кроме переливающегося разными цветами экрана телевизора в большой комнате. Мне не нравилось, что она оставляла дочек одних, и я не покидал наблюдательного пункта у чердачного слухового окна, дожидаясь, когда подъедет ее машина.
На Хэллоуин улица заполнилась родителями, сопровождавшими своих прелестно костюмированных чад от одного дома к другому. Диана всегда готовилась к нашествию соседских детей, тоннами закупая сладости. В доме зажглись все огни. Слышался смех. Прямо под чердачным окном я увидел пациентов доктора Сондервана. Выйдя из бамбуковых зарослей, они просеменили вниз по нашей подъездной дорожке, сжимая в руках бумажные сумки, предназначенные для драгоценных подарков от соседей, которые, возможно, без особого восторга встретят их у порога.
Последующие две недели жители нашего городка выносили на помойку «неорганические отходы»: телевизоры, сломанные стулья и торшеры, коробки с книгами, журнальные столики, игрушки, в которые дети давно перестали играть, и тому подобное. Я успел разжиться вполне пригодным, хотя немного прохудившимся японским футоном со следами спермы и старым портативным радиоприемником, на вид в рабочем состоянии, — только бы найти к нему батарейки. Больше всего я скучал по музыке.
Той ночью я отправился на поиски ботинок. Мои вконец сносились и разваливались на части. Ночь была сырая. Днем прошел дождь, и улицы облепила скользкая мокрая листва. Действовать следовало молниеносно: к часу ночи то, что предназначалось на выброс, было свалено на тротуарах, а к двум все стоящее уже исчезало. В такие ночи жители южной окраины курсировали в старых пикапах или кренившихся на один бок легковушках и притормаживали, не выключая мотора, чтобы, выскочив на минутку, ощупать каждую вещь, прикидывая, соответствует ли она их требованиям.
