А с этой девчонкой, Гвен, я повел себя как полный кретин. Поначалу, не нарушая зеркальной глади своей респектабельности, я навещал ее два-три раза в неделю. Такая периодичность отвечала моим желаниям. Было это так: останавливался у мотеля, стоящего на пути к офису, и заказывал комнату. Затем, в процессе утренней запарки, звонил Гвен. Она тоже работала в «Вильямсе и Мак-Элрое» (никто, правда, не знал, чем именно она занималась), где я, кстати, принадлежал к верхушке айсберга. Говорил ей номер комнаты, к примеру: «535». Затем мы, каждый в своем отделе, отпрашивались под благовидными предлогами на пару часов. В те дни, даже если встреча происходила в обеденный перерыв, она того стоила. Я, на колесах, имел фору по времени и приезжал на место первым. Навесив с внешней стороны номера табличку «Не беспокоить», прикрывал дверь, но не защелкивал ее, опускал портьеры, раздевался, выключал свет, ложился и ждал. Она заходила, запирала дверь на замок и, не говоря ни слова, тоже раздевалась. О том, что происходило дальше, каждому ясно и так. Скажу лишь, что мы почти не разговаривали. Ощущать знакомые тела друг друга в незнакомой темноте — о, это возбуждало нас обоих! И мы не давали угаснуть традиции!
Затем начался дурман, вероятно, знакомый многим мужчинам: я говорю о той отчаянной штуке, которая приключается с нами после сорока. Так или иначе, в меня словно вселился бес, и к тому времени, когда я осознал, что не могу контролировать свои поступки, было уже поздно. Видеться всего два-три раза в неделю стало невыносимо мало, я перестал осторожничать, позволял ей висеть у меня на шее в барах (куда могли заходить знакомые) и валялся с ней на пляже. Ясно, что рано или поздно новости должны были достигнуть ушей Флоренс… До сих пор не пойму: неужели подсознательно я хотел именно этого?
Частые встречи на стороне не представляли никакой опасности. Девочек у меня всегда хватало. До Гвен и даже в то самое время, когда мы только начали, у меня был скромный, но тщательно отобранный список адресов и телефонов. Опасность, как вы уже догадались, заключалась в ином. Я влюбился в Гвен! Влюбился, хотя ранее, после похожего случая, извлек для себя урок — или думал, что извлек, — как важно при расставании ни в коем случае не жалеть их, девочек. Тогда же я поклялся никогда более не подвергать себя подобным испытаниям. Но, несмотря на урок и клятву, все повторилось.
Сначала я стал беспокойным и не осмеливался покидать ее на более или менее долгое время. Раздумья о том, чем она занимается без меня, превратились в навязчивую идею. Природа не терпит вакуума — мысль о свободной и неудовлетворенной Гвендолен Хант, развлекающейся (с кем-нибудь) в злачных уголках лос-анджелесских джунглей, не давала мне покоя.
Следующим симптомом, очень скверным, стало отношение к работе. Я потерял к ней интерес. И до того, как осознал это, в опасности оказалось все: профессиональный уровень, счет в банке и вытекающее отсюда душевное спокойствие. В общем, все!
Затем другой тревожный сигнал. До Гвен я чурался излишних разговоров о себе, так было безопасней, а с ней начал откровенничать. И не потому, что она хорошо подкармливала меня в плане сексуальном, нет! Я уже понимал, что завяз глубоко… просто не хотел размениваться по мелочам. Поздно!
Постепенно я стал избавляться даже от гарема: приглашал каждую из этих милых, милых девочек в ресторан и говорил им, что больше мы не увидимся. Реакция некоторых вовсе не польстила моему мужскому самолюбию. Первая разревелась. Ну, от этой я и ожидал нечто подобное. Но уже вторая… Сразу после прощальной фразы она потеряла ко мне всякий интерес, и взгляд ее устремился в зал (мы сидели в «Ромео») на других потенциальных любовников. Никаких эмоций — инстинкт самосохранения в действии! Еще одна, не теряя времени даром, попросила в долг денег. Разумеется, возвращать их она и не собиралась.
В конце концов я избавился ото всех. Самое странное — этот шаг ни в коей мере не мотивировался требованиями Гвен. Я поступил так, потому что так хотел. И, может, впервые в жизни стал библейски верен одной-единственной женщине — не считая Флоренс, конечно.
Потому что с ней, с Флоренс, я продолжал. Раз, иногда два в неделю. Нет, наверно, не более раза. В общем, не важно, так как она поначалу и не чувствовала, что со мной что-то происходит. Страстный любовник угас во мне давно. Для нее угас. Но, черт возьми, раз в неделю — это совсем неплохо, учитывая 21 год совместной жизни и то, что мы поженились совсем юными, особенно я. Мы — ровесники, родились в один год, почти месяц в месяц, но сорок три для мужчины — это нормально, а ее зад уже сморщился, по телу пошли складки, ну и все прочее стало вислое и дряблое. И это беспокоило ее, бедняжку. Как-то я застал ее в ванной. Она, скосив глаза, смотрела через плечо в зеркало на свои ноги. Она догадывалась, что происходит. К примеру, купальники ее изменились — появились короткие юбочки. Соседки-девчонки, в трусиках на грани неглиже, забегающие к нам поплескаться в бассейне, вызывали ее неодобрительные, взгляды. Она начала придумывать поводы, чтобы отвадить их. Мол, от них много шума, они бросают в траву окурки, да и в одиночестве плавать гораздо приятнее. Но дело было в другом — их ножки не тронуло время. Когда я заметил Флоренс тогда у зеркала, мне стало по-человечески ее жаль. Но что я мог поделать? Жизнь несправедлива, у природы свои законы. Мы прожили вместе 21 нелегкий год. Чудес не бывает.
Как ни был я горд тем, что это я контролирую ход своей жизни, а не наоборот, самообладание начало меня подводить. И чем дальше, тем больше. Между мной и Флоренс по этому поводу был заключен негласный договор, или, если хотите, было достигнуто что-то вроде соглашения, что до тех пор, пока я не делаю из нее идиотку в глазах друзей или не унижаю ее публично, она смотрит на мои шалости сквозь пальцы. Хотя, кто знает, может, она и вправду ни о чем не догадывалась. Я никогда не был уверен в этом. В общем, этот договор был такой частью нашей супружеской жизни и нашего домашнего хозяйства, как газовая плита и страховка, аппаратура и банковский счет, лужайка и портфель акций.
Дилемма оказалась не из легких, ведь Флоренс я любил. И это не расхожие слова, заверяю: я действительно ее любил. Нас с ней связывали прочные узы, очень прочные. Со дня нашей первой встречи (я учился в колледже) она стала моим талисманом. В то время я представлял из себя жалкое зрелище — затравленный зверек, забравшийся в нору и сидевший там в тесноте и темноте, сверкавший злыми глазками и острыми сахарными зубками, огрызавшийся на всех и вся. Первым живым существом, пожелавшим снизойти до меня, была она: что Флоренс только не делала — уговаривала, убеждала, успокаивала и медленно вытягивала меня на свет Божий. Времени на это ушло много, я искусал ее нежную руку патрицианки, и здорово искусал. Но терпение принесло плоды — она добилась своего. И, вытащив из душевной убогости и прибитости, Флоренс распрямила меня как человека, заставила поверить, что я — личность.
Она увидела во мне то, чего до нее никто не мог заметить. А как она смотрела на меня! В ее глазах, чистых и ясных, открытых для одного меня, я читал важные для себя вещи. Тот день, когда она взглянула на меня так впервые, остался в памяти навсегда: розовый овал лица аристократки, волосы, не выкрученные и пересушенные в парикмахерской, а просто приглаженные и причесанные, и теплый, обволакивающий взгляд. В те дни ей не нужно было говорить: «Верь мне» или «Я говорю тебе правду», как в подобных случаях говорят остальные. Ее глаза выражали все без слов — я знал, что она верит в меня и ей наплевать, какого мнения обо мне другие, она любит меня и ей наплевать, люблю ли ее я, она отныне и навсегда только моя, и ей все равно, хочу ли я ее или нет, и никаких вопросов.
С самого начала нашей совместной жизни она посвятила всю себя мне одному. С ее помощью я поверил, что когда избавлюсь от душевной ущербности, то стану КЕМ-ТО. Она заставила меня поверить в то, во что до нее никто не верил, — что я представляю из себя ЧТО-ТО. Я смог расправить плечи только благодаря ее вере. Она была моим талисманом, ангелом-хранителем моего успеха и благополучия.
Кроме того, предпринимать без Флоренс что-то новое было уже боязно. За наши с ней годы я несколько раз порывал с ней, но никогда не рисковал заходить слишком далеко и всегда имел в кармане билет на обратную дорогу.
Итак, я стоял перед выбором. Пытаясь проанализировать свое состояние, не прибегая к услугам психолога, я спросил у себя: а что же я чувствую на самом деле? И обнаружил, что люблю их обеих! (Не думаю, что психолог позволил бы мне прийти к такому выводу!) С другой стороны, почему мужчина не может и не должен любить одновременно двух или трех женщин? Любить всем сердцем? В конце концов, что вкуснее — персик или груша?
Но размышлять о подобных вещах было уже поздно. Когда-то, давным-давно, я пробовал обговорить тему любвеобильности с Флоренс. Ее реакция была биологической. Она ответила, что хотя я и считаюсь греком по рождению, в моих венах, видимо, немалую толику составляет и турецкая кровь, и поэтому в некоторых областях я рассуждаю не как западный человек. Когда я сказал, что я думаю так же, как большинство западных людей, которых знаю, хотя они, может, и не признаются в этом, она промолчала и укоризненно поджала губы.
