Большие, утробистые, черно-пестрой масти коровы стояли на базах. Телок привозили из Англии. Отец сколько здоровья потерял, пока добился их. Как он радовался, как холил, как болел душой за новое стадо. Зимою в растёл даже ночевал здесь, никому не доверяя. “Золотом платили,— оправдывался он перед женой. — Из-за моря везли...” “Забогатеем...” — радовался он и строил новые коровники, телятники, родильное отделение, кормоцех, сеял люцерну, клевер, эспарцет. “У коровки молоко на языке... — повторял он. — Забогатеем...” И вправду забогатели: молочный комплекс, элитное стадо, высокие надои, ордена, награды — все было.
И будто все осталось: коровники, скотина... Но Корытин видел другое: расхлебененные ворота, черные дыры окошек, нечищеные базы — а ведь лето. И коровы словно другие. Прежние под солнцем сияли, словно картинки. Пегая масть: черное пятно, белое пятно — все светит. А нынче — грязные сосули висят.
Все было понятно: долгая болезнь отца, старость, глаза и руки не те, а тут еще — время...
Приехали на гумно. Оно было просторным, словно аэродром. Силосные траншеи пусты. Сенные скирды стоят, уже нынешний укос. Но — мало. На зиму явно не хватит. Обнесено было гумно не просто забором, но тяжелыми бетонными плитами. “Кремлевской стеной” когда-то этот забор величали. Теперь эта крепостная стена была в нескольких местах пробита, словно побывала в осаде. Просторные проемы, проезды. Бродила по гумну живность явно не колхозная, гуси, овечки да козы и добрый гурт скотины: коровы, быки, телята.
— Вахины... Он богатый, наш Ваха, — горделиво сказал мальчик, словно о собственном нажитке шла речь.
И хотя Корытину еще командовать не пришла пора, но он не выдержал и погнал скотину:
— Ар-ря! Ар-ря! А ну пошла!
Неожиданно стал помогать ему оборванный мужичок:
— Пошла! Пошла!
А тут и Ваня помог:
— Ар-ря! Ар-ря!
Он гнал и громко укорял пастуха:
— Ленишься, Сережа! Рано еще на гумне пасти!
Укорял и объяснял Корытину:
— Они у Вахи все — Сережи. Он их всех Сережами зовет.
Скотину с гумна прогнали.
— Лезут... Не удержишь... — оправдывался пастух и попросил: — Не найдется курить?
Корытин не курил, но держал в машине табак, угощал. Не отказал и “Сереже”. Дал ему сигарету, щелкнул зажигалкой, хотел попенять, но лишь рукой махнул. Черный морщеный лик, черные пеньки зубов, пустые глаза. О чем говорить с ним?.. Да и скотину прогонять было лишним: отъедешь — она снова здесь будет. Гурт немалый и не какой-нибудь разномастный, а словно в хорошем колхозе: черно-пестрые и могучие черные абердины, мясная порода, каких лет десять назад тоже завозили в один из соседних совхозов, кажется, из Голландии или даже из Аргентины.
Позднее, объезжая хутор, добрались до владений чеченца Вахи. Жилье у него было незавидное — старый дом. Но скотьи базы: огорожи, навесы, дощатые сараи, загаты из соломенных тюков — надежная от ветра защита,— все это широко раскинулось на вольной хуторской окраине, спускаясь к речке, к леваде с одичавшими садами, к вербовой да тополевой чащобе, к непролазным цепучим тернам.
Возле дома остановились. На гул мотора кинулись огромные собаки-волкодавы чуть не в машину величиной. Но мальчик бесстрашно выбрался из кабины, крикнул собакам:
— Молчать! Место!
Собаки послушно улеглись, окружив машину.
Выглянула из дома женщина. Потом вышел хозяин — улыбчивый усатый Ваха.
— Какие гости! — радушно приветствовал он, признавая Корытина. — Таким гостям сразу двух баранов надо резать...
— Мы твою скотину с гумна прогнали, — сообщил мальчик. — Рано еще на гумно. В степи много корма.
— Молодец, Ваня! — горячо поддержал его хозяин. — Это Сережка ленивый. Будем его наказывать.
— Конечно... — продолжил Ваня. — Если сейчас сено травить, на зиму не хватит. Тем более у тебя много скотины. — Серьезные речи он кончил и пошутил: — Откуда у тебя скотина берется? Весной было десять, а сейчас пятьдесят. Размножается?
— Размножается, Ваня... Размножается... — с улыбкой ответил Ваха. — Молодец! Все знаешь...
Шутили. Но когда Ваня хотел еще что-то сказать, Ваха остановил его:
— Люблю Ваню. Надо его в помощники взять. — И пригласил Корытина: — Прошу. Мы гостей любим, мы гостей уважаем...
— А мы гостить любим... — посмеялся Корытин. — Но не сегодня. Дела...
Они уже отъезжали, когда на хорошей скорости, поднимая шлейф пыли, подкатила машина — красная “тойота”, резко затормозив. Собаки бросились к ней, но без лая, а, напротив, ласкаясь к двум молодым чеченцам, вышедшим из машины, один был вовсе пацаном.
— Вахины... — объяснил мальчик. — Крутые... На “хондах” гоняют, — вздохнул он. — Ваха — веселый, а они — задавучие, крутяки. — И, понижая голос и оглядываясь, будто могли услышать его, добавил: — У них — оружие.
— Чего? — спросил Корытин. — У них?
Мальчик кивнул головой:
— Пистолеты. Они умеют стрелять. Их все боятся.
Корытин хмыкнул. Все это было не очень великой новостью для него: чеченцы, их повадки, скотина, которая “размножалась”: купленные за водку колхозные телята или просто украденные в другом колхозе, оттуда — сюда, отсюда — туда, — вот и “размножение”. Хитрость невеликая. Но прежде отец чеченцев в свои хутора не пускал, зная их. Да они сюда и не стремились. Колхоз — крепкий, председатель — в силе, значит — поживы нет. Теперь объявились.
Уезжали неблизко, а поломалась машина посреди хутора. К магазину подъехали — и загромыхало. Слава богу, поломка оказалась не больно серьезной. Но нужны были болты да гайки.
— К Моргуну! — решительно сказал мальчик. — Он — рядом, и у него все есть.
Потихоньку доковыляли до моргуновского двора. Хозяин был дома: приехал на обед и уже сидел за столом, возле летней кухни.
— Пообедаем, потом будем глядеть, — сказал он как отрезал.
— Садитесь, садитесь... — приглашала хозяйка. — Щей ныне наварила со свининой. Нашенские щи, хуторские, покушайте.
Пахучие огненные щи в белом обводье тарелки пламенели от помидоров, красного болгарского перца, кружили голову духом молодой капусты, морковной и луковой заправы, свежей зелени, переливались тяжелыми разводьями жира, не дающего быстро остыть вареву.
Хлебали и хлебали молча, до пота. Спасибо, на ветерке стол был накрыт, под развесистым кленом.
А потом ели золотистую нежную утятину из черной жаровни. И шкварчащие горячие вареники в желтом коровьем масле. А на закуску — тонкие кружевные блинцы с каймаком. И холодное, лишь из погреба, кислое молоко белыми глыбками.
Гости от стола отвалились еле отдыхиваясь. А хозяин встал как ни в чем не бывало.
— Теперь жальтесь. Чего за беда?
Корытин объяснил.
— Пошли глянем, — сказал Моргун. Он был ростом невелик, телом кубоват, ходил вперевалку. — Поглядим, может, и найдем.
Миновали чистый прибранный двор, потом — скотьи базы, просторное гумно, сенник да дровник. А дальше... Словно здесь размещалась какая-то база ли, склад. Штабеля строевого леса, досок, аккуратно накрытые рубероидом. Стопы шиферной кровли, оконные переплеты, дверные коробки, стеновые блоки, бетонные плиты, перемычки, трубы, рулоны металлической сетки и какие-то коробки, ящики на подставках, тележки, вагончик на колесах, трактор и даже автокран.
Корытин приостановился, потом догнал хозяина.
— Ну, ты даешь... — восхищенно проговорил он. — “Сельхозтехника”, “Агроснаб”, “Сельхозстрой” — все вместе.
— Сгодится... — добродушно помаргивая, сказал хозяин. — Дети строиться будут, внуки — все в дело пойдет.
— Откуда напер?
— Нет-нет... Ни грамма не воровал, — упреждая упреки, открестился Моргун. — Вот тебе крест святой. Лишь брошенное забирал. Ныне его по степи... В “Октябре”, в “Пролетарии”, в “Комсомольце”, — называл он окрестные, близкие и далекие, колхозы. — Все покидали. Ничего не нужно. Кошары, полевые станы, фермы. Раньше строили, теперь — не к рукам. Забирай под гребло.
— А техника? Автокран?
— Ныне черта можно за поллитру купить. Заводы свои подсобные хозяйства бросают. Не нужны. А эти фермеры-мелмеры... Кидаются очертя голову, а потом...
— Вот ты бы и шел в фермеры.
— Не с нашим умом, — отмахнулся Моргун. — Твой батя, еще попервах, правильно сказал: “Не с вашим умом туда лезть. Живите как жили. Работайте — и все у вас будет”. Он это правильно говорил.
Все нужное, конечно, сыскали. И все сделали.
А во дворе, провожая гостей, радушная Моргуниха словно слышала и теперь повторяла мужние слова:
— Работаем и не жалимся... Я работаю, и он работает, сын, и дочь, и сноха — все работаем, трудимся. Такая наша жизнь. — Она провожала гостей не с пустыми руками: — Варенички тут, блинцы... Берите, берите. Куда вас ныне бог припутит, день долгий.
Проводили гостей за ворота: приземистый Моргун, крепкий еще мужик, с пузцом, словно кормленый паучок, хозяйка — на голову выше, опрятная приглядная баба, в чистом переднике, цветастом платке; она всегда была чистохолкой: на ферме ли, при коровах, и дома.
