Луис Кастельяно ждал у окна. Как только к дому Ливингстонов подъехало такси, все Кастельяно вывалили на улицу, и Луис сжал соседа в своих медвежьих объятиях.
— Я столько раз говорил с твоей фотографией на камине, что ты мне давно как брат!
Этот вечер навечно запечатлелся в памяти Барни. Он находился в дальней от родительской спальни части коридора, но отчетливо слышал их голоса.
Мама как будто всплакнула и все твердила: «Харольд, ты можешь мне объяснить: что значит „недееспособность на тридцать процентов“?»
В голосе ее звучал то гнев, то отчаяние. Отец вроде бы пытался ее успокоить. «Ничего страшного, родная. Клянусь, причин для беспокойства нет!»
Потом все стихло. Из родительской комнаты не доносилось никаких звуков. Барни в недоумении уставился на дверь.
За завтраком он внимательно изучал физиономии родителей, пытаясь определить, что же, в конце концов, между ними произошло прошлым вечером. И, глядя, как его мать хлопочет вокруг почти чужого человека, он испытывал странные и необъяснимые чувства. Он зашел за Лорой пораньше, чтобы успеть хорошенько поболтать по дороге в школу.
Как только они остались вдвоем, он признался:
— Я боюсь. Что-то с моим отцом не то, а что — понять не могу. Но мне кажется, он нездоров.
— Я знаю.
— Ты знаешь?
— Вчера вечером, когда мы пришли домой, папа отвел маму к себе в кабинет и стал ей что-то объяснять насчет болезни под названием neurosis de guerra[8].
— А как это по-английски? — в нетерпении спросил Барни.
— Барн, я и по-испански-то этого не понимаю, — призналась девочка.
В четыре часа пополудни, когда Эстел Ливингстон сидела за стойкой выдачи книг в бруклинской публичной библиотеке, она, подняв глаза, вдруг увидела Барни и Лору. Дети усиленно шарили по полкам с медицинской литературой. Она отозвала их в кабинет, чтобы поговорить без посторонних.
— Пожалуйста, не нужно так волноваться! — сказала она, стараясь придать своему голосу бодрую интонацию. — Он не был ранен. У него всего лишь невроз военного времени средней тяжести. Рядом с ним разорвалась мощная бомба, а это сразу не проходит. Но в следующем семестре он уже опять сможет преподавать.
Она перевела дух и спросила:
— Ну что, теперь вам полегчало?
Оба молча кивнули. И быстро удалились.
Осенью, как Эстел и обещала, Харольд Ливингстон вернулся к своим учительским обязанностям в Эразмус-холле. И как прежде, слушатели находили его обаятельным и остроумным. В его устах даже «Записки о Галльской войне» Цезаря были интересны. И всю классическую литературу он, казалось, помнил наизусть.
Вместе с тем он постоянно забывал по дороге домой зайти в магазин, даже если Эстел пихала ему в нагрудный карман список необходимых покупок.
С того самого дня, как у него появился баскетбольный щит, Барни мечтал сыграть на пару с отцом.
— Ты видел щит, который доктор Кастельяно повесил у нас во дворе на дубе? — небрежно спросил он отца однажды в субботу. Это была своего рода прелюдия.
— Видел, — ответил Харольд. — Вполне профессиональный щит.
— Не хочешь покидать мяч со мной и Уорреном?
Харольд вздохнул и мягко произнес:
— Да боюсь, у меня сил не хватит. Вы же станете носиться как угорелые! Но посмотреть посмотрю.
Барни и Уоррен мигом переобулись в кроссовки, после чего, перебрасываясь мячом, устремились на «поле».
Торопясь продемонстрировать отцу свою ловкость, Барни встал метрах в пяти от кольца и сделал бросок. К его великому смущению, мяч пролетел далеко от цели.
— Это я пока разогреваюсь, пап!
Прислонясь к задней двери, Харольд Ливингстон кивнул, сделал глубокую затяжку и улыбнулся.
Не успели Барни с Уорреном забить по нескольку удачных мячей («Хороший прорыв, а, пап?»), как из-за забора донесся сердитый голос:
— Эй, ребята, что у вас там происходит? Что это вы без меня играете?
Черт! Лора. Каждой бочке затычка!
— Не злись, — извинился Барни — Сегодня у нас мужская игра.
— Кого ты хочешь обмануть? — огрызнулась она. (К этому моменту она уже перемахнула через ограду.) — Как будто я хуже тебя толкаюсь!
В разговор вмешался Харольд:
— Барни, повежливее! Если Лора хочет, пусть тоже играет.
Однако он несколько запоздал со своим заступничеством, ибо Лора уже перехватила мяч у Барни, уверенно обвела Уоррена и приготовилась поразить кольцо. После того как трое игроков поочередно сделали по нескольку бросков, Лора крикнула:
— Мистер Ливингстон, а вы почему с нами не играете? Можно было бы сыграть двое на двое.
— Очень любезно с твоей стороны, Лора. Но я что-то подустал. Я лучше пойду прилягу.
По лицу Барни пробежала тень разочарования.
Лора взглянула на приятеля и сразу поняла, что он сейчас чувствует.
Тот медленно повернулся к ней, и их глаза встретились. С того момента оба знали, что могут читать мысли друг друга.
Зато всякий раз, когда семья Ливингстон устраивала званый ужин, Барни радовался способности Луиса приводить отца в оживленное — даже болтливое — состояние. Доктор обладал аппетитами Фальстафа — будь то в отношении еды или вина, а более всего — знаний. Его неиссякаемые вопросы будили в Харольде педагогический запал, и тот развлекал приятеля анекдотами из истории античной Испании, а больше всего — откровениями об испанском происхождении некоторых великих авторов Римской империи, таких как трагик Сенека, уроженец Кордовы.
— Инес, ты слышала? Великий Сенека был из наших! — После этого Луис поворачивался к своему просветителю и мелодраматично взывал: — Харольд, вот если бы ты еще и Шекспира назвал испанцем!
Лора с восторгом слушала объяснения мистера Ливингстона насчет того, почему у нее в отличие от большинства латинских chiquitas[9] светло-русые волосы: у ее семьи, несомненно, имеются кельтские предки, переселившиеся на Иберийский полуостров в незапамятные времена.
Как-то раз, когда мужчины удалились в кабинет Луиса, а женщины — в кухню, Лора призналась Барни:
— Господи, я обожаю твоего отца! Сколько он всего знает!
Тот кивнул, а про себя подумал: «Да, только жаль, что со мной он говорит так редко!»
По субботам после обеда родители Барни непременно усаживались возле приемника, дожидаясь, пока Милтон Кросс своим бархатным голосом объявит, кто из великих солистов Метрополитен-опера будет сегодня петь. А Луис и Инес, как правило, отправлялись на прогулку с малышкой Исабель.
Тем самым Лора, Барни и Уоррен оказывались предоставлены самим себе и могли пойти на детский сеанс в кинотеатр «Савой» (вход — двадцать пять центов, да еще пять центов на попкорн).
То были времена, когда кино воспринималось не просто как развлечение, а как источник морали, наставник жизни. Именно под влиянием кинематографа Барни и Лора решили, что нет более благородной профессии, чем медицина, хотя не менее вдохновляющий пример имелся у них перед глазами и в повседневной жизни. Луис Кастельяно, разумеется, уступал киногерою в представительности, но во многих отношениях был идеалом как для собственной дочери, так и для Барни (который нередко мечтал о том, чтобы сосед был одновременно и его отцом).
Луис был польщен, узнав о профессии, избранной Барни. Что же касается дочери, то он воспринял ее выбор как блажь, к которой отнесся с молчаливой снисходительностью. Он не сомневался, что она перерастет свою донкихотскую мечту, выйдет замуж и нарожает кучу niños[10].
Но Луис ошибался.
Лора окончательно утвердилась в своем решении после того, как не стало Исабель.
Это было внезапно, как вспышка летней молнии. И горе поразило их, подобно следующему за вспышкой раскату грома.
В тот год полиомиелит свирепствовал как никогда. Казалось, не осталось улицы, по которой не пронесся бы ангел смерти. Большинство бруклинских семей И из тех, кто мог себе это позволить, — отправили детей в какую-нибудь безопасную сельскую местность типа Спринг-Вэлли.
На август Эстел с Харольдом сняли домик на побережье в Джерси, а Луис считал, что должен быть там, где он больше всего нужен, и Инес не хотела бросать его одного в битве с грозным недугом. Ливингстоны предложили взять девочек с собой, и Луис с благодарностью ответил, что они с Инес это серьезно обдумают.
По-видимому, он был настолько поглощен тяжелыми случаями полиомиелита, что не сумел распознать симптомы болезни у собственной дочери. Ну как он мог не заметить, что у нее высокая температура? И учащенное дыхание? А быть может, это произошло из-за того, что девочка ни разу не пожаловалась на плохое самочувствие. И только обнаружив ее однажды утром без сознания, Луис с ужасом понял, в чем дело.
