Ознакомительная версия.
– Ты видишь, по воздуху здесь всего метров триста…
– Не надо – по воздуху, – бормочу я.
Уфф!… Въезжаем в Равелло!
Увитые остролиственным плющом каменные стены античной виллы Руфоло, ее мраморные аркады, издали – словно вывязанные тонким крючком; сабельный блеск пальм, черные конусы кипарисов на темно-голубом фоне неба, мощь гигантских пиний, разметавших свои жесткие кроны над праздничной россыпью мандариновых, гранатовых и лимонных плодов на хрупких деревцах, и повсюду с этой немыслимой высоты окрест – слепящая холодная синева Средиземного моря с малахитовыми прожилками глубин – роскошь, избыточная для бедного, давненько лишенного рая человеческого воображения.
Первым делом на маленькой средневековой площади перед местным собором мы видим свадебную процессию. Мужчины в черных костюмах, в галстуках или бабочках, дамы – в изысканных нарядах: длинные платья моды приблизительно начала XX века, но не позже… Коралловые бусы, нити жемчуга на утесах грудей, носы, усы, сверкающие броши, тусклые от времени коралловые камеи… У невесты – черные глаза с картин итальянских живописцев, жених красив так, что даже описывать неприлично. Все видано в кино и на кино похоже – включая пейзажи, созданные в киностудии для этой вот, вероятно, свадьбы… ***
– Ну вот, а сейчас я веду тебя обедать в одно знаменательное место… тут недалеко, о'кей?
Честно говоря, спустившись вновь к соборной площади с высоты бельведера виллы Чимброне, обе мы уже с трудом передвигали ноги.
– …Лет пятнадцать назад это была вполне недорогая траттория, но ее купила одна испанка, бывшая любовница какого-то, не помню, знаменитого голливудского идола… Так вот, сюда зачастила вся эта блестящая шобла, и цены, конечно, взлетели. Место прославилось… Вечерами сюда не пробиться, но в это время года, да еще и днем, надеюсь, столик для нас выкроят…
Действительно, скромная траттория на одной из узких улиц городка не представляла из себя ничего особенного – обычный антураж итальянских харчевен. Только фотографии предъявляли со стен узнаваемые белозубые улыбки кинодив и политических деятелей. В центре всех фотографий стояла в объятиях знаменитостей роскошная пожилая Кармен с цветком в смоляной прическе.
– Вот она! – не оборачиваясь, проговорила моя подруга, разглядывая в зеркале возникшую в зале хозяйку. – Чуть поправилась… немного постарела… Но все равно хороша!
Было очевидно, что это место знаменито своей хозяйкой: немолодая статная дама в одеянии Кармен, с розой в прическе, плыла между столиками, то откликаясь на чей-то приятельский зов, то улыбаясь кому-то в дальнем углу…
– Она всегда сама выписывает счета, – сказала подруга, – а напоследок угощает гостей каким-нибудь фруктом.
Мы азартно заказали несколько блюд, и уже минут через двадцать поняли, что погорячились: порции здесь подавали обильные, да еще закуски за счет заведения…
– Очень утешительный обед! – заключила моя подруга. После трогательной утренней истории о купце-вдовце она все называла «утешительным» – и историю любви, и виды залива, и вкусный обед…
– Нет, «ньокки» уже не осилю, – с сожалением вздохнула она, отодвинула тарелку с миниатюрными пельменями и обернулась, кивком подзывая официанта. Минуты через три из кухонных глубин выплыла сама Кармен, огибая столики с грациозной легкостью старой танцовщицы фламенко. В руке она держала гроздку крупно-янтарного винограда, которую положила перед нами на скатерть. Мы всплеснули руками, она благосклонно улыбнулась персонально каждой из нас. И склонилась с бумажкой и карандашом над столом, выстраивая в столбик цифры…
– …Смотри, а стало-то совсем недорого! – удивленно заметила моя подруга, когда вышли на улицу.
– Знаешь… мне кажется, она забыла внести в счет твои «ньокки».
– Ты уверена?
Мы разом повернули и припустили назад. Еще минуты три для нас вызывали из недр кухни образ пожилой Кармен. Наконец она показалась с обольстительной оперной улыбкой на подвявших губах. Мы торопились перечислить то, что съели… Вот, и еще «ньокки», которые вы, сеньора, забыли посчитать.
– О, нет, – она улыбнулась снисходительно и величаво, удивительный гибрид императрицы и старой куртизанки. – Я ничего не забываю. Но сеньора не доела «ньокки», значит, ей не понравились «ньокки», значит, я не включаю «ньокки» в счет…
…На сей раз в обратный путь до Амальфи мы наняли такси. Черт с ними, с деньгами, однова живем, у каждой дети… Подруга долго и дотошно договаривалась с водителем, маленьким, вертким, косоглазым мужичком, назвавшим такую цену, за которую можно было еще раз пообедать в знаменитой траттории:
– Ладно, мы не торгуемся! – сказала подруга. – Но зато уж поедем медленно-медленно…
Он сказал, серьезно глядя ей в глаза:
– Я понял, сеньора. Похоронным шагом.
И всю дорогу гнал во всю прыть. На наши обреченные вопли с заднего сиденья отвечал меланхолично:
– О, я веду так осторожно, сеньоры! Не смотрите вниз, если тревожно на сердце… А если совсем уже страшно, закройте глаза, как это делаю я…
Однако на сей раз и вправду почему-то было совсем не так страшно. Видишь, сказала мне подруга, это потому, что относительно шоссе мы сидим гораздо ниже…
– А ползком, на карачках, – заметила я, – было бы еще спокойней…
В Амальфи, сделав передышку на кофе и понаблюдав из окна кондитерской за суетливой жизнью маленького кипучего порта, мы решили сесть на пароход до Сорренто. И затем долго ждали его на причале, наблюдая, как высокая, похожая на норвежку женщина – курчавая, с орлиным профилем, блондинка – встречает пароходы, хватает на бегу брошенный ей с борта канат, набрасывает его петлей на (бакены? швартовы? – мне лень заглядывать в словарь)… – все это – босиком, в коротких до колен штанах и майке, открывающей красивые мускулистые руки… При ней крутилась девочка лет десяти, явно ее дочь, очень похожая, но в очках; она все старалась помочь матери, даже слегка канючила, а та отсылала ее прочь, что-то весело крича в шуме моторов, в грохоте волн о бетон причала… Наконец подвалил пароход, качаясь, приладился боком, с грохотом вывалил трап…
***
Вечером Мария с допотопным фонарем в руке водила нас по своему саду, окружающему дом с трех сторон и жадно, словно ему не хватало ровной земли, взбирающемуся по горе вверх. В темноте, совсем близкое, ворчало и вздыхало море, свет фонаря выхватывал и раскачивал то оранжевые шарики мандаринового деревца, то желтые – лимонного. Еще один фонарь горел у входа, освещая кирпичную дорожку и три широкие мраморные ступени к входной двери.
Наконец она ввела нас в современное, просторное, согретое жаром камина нутро дома с великолепным, взлетающим на второй этаж полукругом деревянной лестницы. Мы оказались в гостиной, и ясно было с порога, что с этим пространством поработал хороший дизайнер: напольные светильники по углам, легкая светлая мебель, словно вчера привезенная из стильного магазина, были расставлены свободно, будто невзначай. Но все – от тканых грубых ковриков на полу до высоких бокалов над стойкой маленького бара – было продумано, выбрано, заказано по дорогим каталогам и любовно приноровлено.
Моя подруга что-то спрашивала у Марии, отвечала той, время от времени спохватываясь и переводя мне две-три фразы. Но это не раздражало, наоборот, я чувствовала себя спокойно в убежище своего непонимания, могла свободно разглядывать и Марию, и дом, и – в большом полукруглом окне, в свете фонаря над террасой – маслянистые перекаты тюленевых волн…
– А у нас такой конфуз! – посмеиваясь, сказала Мария. Она расставляла кофейные чашки на приземистом модном столе, на мой вкус, мало приспособленном для уютного застолья. Я человек простого быта и люблю удобно сидеть на прочном стуле, твердо ставить локти на стол и чтоб не нужно тянуться ни к сахарнице, ни к тарелочке с тортом, чтобы все – под рукой…
– Я просила Симону испечь что-нибудь, а она вместо сахара сыпанула в тесто соль… Так что будем довольствоваться конфетами…
И на этих словах громко позвала ту самую Симону. Не успела я подумать, что такую нерадивую прислугу надо бы в шею гнать, как из кухни вышла высокая тощая старуха с очень странным, морщинистым, будто оскаленным лицом. Через минуту я поняла – откуда это впечатление. У нее была заячья губа, вот оно как… Увидев мою подругу, старуха оскалилась еще больше, – это была улыбка, – подошла и церемонно приложилась щекой к ее щеке, к одной и к другой.
Моя подруга гладила ее руку, что-то ласково говорила, наверно, обычное в таких случаях: как она рада видеть Симону, как та ни капельки не изменилась за эти годы…
– Она ни капельки не изменилась за эти годы, – сказала мне подруга по-русски, когда мы уже уселись в глубокие кресла. – Мария стареет, Сандра растет, а эта – только высыхает, как вяленая вобла… Нисколько не изменилась… – повторила она, будто себе самой. – Всех переживет, всех пересидит…
Ознакомительная версия.
