И тут симптомы дали себя знать во всей красе.
Мне пришлось лечь на диван и принять обезболивающее. Она накрыла меня пледом и наверняка подумала, что теперь я у нее «на крючке».
Я же, напротив, пришел к мысли, что нам не стоит продолжать отношения, и еще сильнее укрепился в своем решении, когда вернулся домой.
Поскольку мой носок не успел до конца просохнуть, мне пришлось идти домой в ее носках (хорошо, хоть не в тех красных), и я решил выслать их почтой, приложив записку со словами: «С благодарностью возвращаю». Уж тогда она точно поймет, что больше мы встречаться не будем, думал я.
Разумеется, я принял такое решение потому, что почувствовал: она ждет от меня гораздо больше того, что я могу ей дать. И именно тогда я вдруг совершенно четко осознал, что она — несмотря на то что временами я находил ее привлекательной — не обладает тем достоинством и безупречной красотой, которые являются для меня необходимыми условиями, чтобы «почувствовать влюбленность».
Но так или иначе, она почему-то влюбилась в меня, отчего я испытывал чувство вины и даже страха, что у меня появится искушение каким-либо образом использовать эту ее влюбленность.
10
Мне достаточно всего-навсего выйти на кухню и посмотреть в окно, чтобы испытать стыд и ужас — вот до чего дошло. Безусловно, мне надо переехать отсюда, куда угодно! Как только немного окрепну, тотчас приму все необходимые меры, чтобы сменить квартиру.
Возможно, стоит повесить на окно какой-то замок. Но с другой стороны, нельзя же полагать, что, когда у меня снова случится «приступ», моя реакция будет в точности такой же, как в прошлый раз.
Вы сказали, что в прошлый раз мое состояние объяснялось «тяжелым эмоциональным стрессом». Сейчас я абсолютно спокоен, но мысль о том, что помимо моей воли может со мной случиться, конечно же угнетает меня. Подумать только, а что, если я обнаружу себя орущим, стоя посреди парка в совершеннейшем неглиже?
Вы сказали, что оценить действие препаратов мы сможем не раньше чем по прошествии двух месяцев (или даже двух лет?).
Я слушаю «Kindertotenlieder»[2] Густава Малера, которые всегда успокаивают меня и приближают к осознанию «вечности», погружая в состояние, которое я называю «красота скорби» или «примирение».
Естественно, это иллюзия — человек не в состоянии примириться с глубокой скорбью.
Собственно говоря, чрезмерное увлечение музыкой, безусловно, никакой пользы не приносит, ведь прекрасная музыка рождает в нас ощущение, будто на свете существуют «вечные ценности», «совершенство», а может быть, даже «вопрос, который суть ответ». Слушая музыку, мы преисполняемся чувства, что нет на земле такой скорби, которую нельзя было бы вынести, нет той тоски, что была бы нам не по силам, и нет страдания, которое пережить невозможно.
Искусство — и в особенности музыка — создает у нас ощущение, что жизнь по своей природе есть нечто бесконечно увлекательное и приятное, если не сказать прекрасное.
Быть может, эта беспредельная потребность в «искусстве» есть вовсе не доказательство «прекраснодушия», она, скорее, указывает на нехватку, зияющую дыру, вопиющие недостатки в душе?
Но нет, так думать нельзя, иначе мне просто не выжить.
11
Сейчас утро. Я проснулся в холодном поту и с болью во всем теле. Наверное, мне снились кошмары.
Мне вдруг пришло в голову, что в некоторые периоды моей жизни я кричал во сне — думаю, это хоть и довольно мучительно, но вполне естественно при ночном кошмаре.
Однако как это все же неловко.
Впервые, насколько помню, я услышал об этом от своей матери. Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Она не приняла этого всерьез, сказав мне почти со смехом, словно это была самая что ни на есть обычная человеческая особенность: «Иногда ты так орешь по ночам, что кровь в жилах стынет».
Сначала я ей не поверил, но Торгни подтвердил ее слова — он тоже слышал.
Долгое время я с трудом мог заснуть по ночам, мне совсем не хотелось утратить контроль и по-идиотски кричать.
Но когда в годы университетской учебы я впервые зажил самостоятельно — в те времена я совсем не чувствовал себя несчастным, — у меня была хорошенькая соседка, которую мне хотелось узнать поближе, и я завел разговор, начав с вопроса о том, не мешают ли ей мои музыкальные штудии, когда я упражняюсь на своей новенькой стереоустановке.
— Нет, — ответила она. — Если б ты еще и по ночам не орал, было бы совсем замечательно.
Разумеется, слышать это было невыносимо мучительно, и после этого продолжать знакомство оказалось уже невозможно.
Мне хотелось бы иметь какое-нибудь устройство, которое позволяло бы связать себя так, чтобы тело не смогло ничего вытворять независимо от моей воли.
Но разумеется, я понимаю, что не стоит думать об этом все время, если не хочешь постепенно погрузиться в полное сумасшествие.
И все-таки, если б я жил в Италии, мне не пришлось бы так беспокоиться! Однажды в Милане я снимал квартиру, окна которой выходили на задний двор. Это было ужасно! Непрерывно вещали телевизоры, орали дети, раздавались любовные стоны — словом, постоянный «шумовой фон»! Если я кричал во сне, то это наверняка осталось незамеченным. Впрочем, когда я там жил, мне совершенно не нравилась вся эта суматоха, ведь я приехал туда, чтобы учиться, вести исследование. Я всегда боготворил тишину и спокойствие, словно никогда не мог в полной мере насытиться ими, словно меня никогда надолго не оставляли в покое.
12
Помню картину, которая висела на стене в комнате моего отца. Матери она была не по вкусу, она находила ее слишком «грустной», но меня картина просто завораживала.
Это была раскрашенная медная гравюра, изображавшая какие-то руины изнутри. Сквозь высокий окончатый свод проникали лучи солнца, освещавшие фрагменты камней, мха, цветов и другой растительности, пробивавшейся сквозь стены.
На поваленной колонне сидел мужчина, может быть, поэт, а может, ученый, потому что в руках он держал тетрадь. Рядом лежал приоткрытый узелок с простой снедью.
Мне так хотелось оказаться на этой картине, так хотелось быть тем человеком и есть его незатейливую еду. Когда мне порой случайно удавалось незамеченным проскользнуть в отцовскую комнату, я как зачарованный стоял перед этой картиной, мне казалось, что в ней заключена какая-то тайна.
Мне до сих пор иногда думается: куда делась эта картина после отцовской смерти? Мать говорит, что не знает. Неужели она так сильно ее ненавидела, что выбросила на помойку?
Да, вкусы у них были разные. Она питала слабость к «шикарным вещам», а ему нравилось все простое, хоть он был очень взыскательным.
13
Послав носки Элле по почте, я решил, что больше она в моей жизни не появится.
Но она позвонила! Я не знал, куда деваться. Мне казалось, нам надо серьезно поговорить, надо дать ей понять, что я за человек: одинокий волк, невозможный мужчина, из тех, что не призваны «заводить отношения», как все нормальные люди, мне надо держаться подальше от всего этого, если даже не брать в расчет самого себя, то надо подумать о том, чтобы не причинять страдания другой стороне.
Поговорить обстоятельно и свободно о таких вещах в общественных местах не получится, поэтому, не успев хорошенько подумать, я предложил ей приехать ко мне домой. Только потом я понял, что мои слова легко было расценить как настоящее приглашение. Однако моей целью было положить конец нашему знакомству.
Вам, наверное, кажется, что я рассказываю обо всем слишком подробно? Но я описываю эти события, потому что сам до конца не могу их понять, мне хотелось бы знать ваше мнение, если только это возможно.
И когда она пришла, мне вновь показалось, что она привлекательна! Это причинило мне боль: выходит, я не могу положиться даже на свои собственные ощущения? Но еще мне было больно оттого, что я решил твердо придерживаться своего решения — терпеть не могу в себе это непостоянство!
Я сказал ей, что я безнадежно эгоцентричный человек, совершенно ни к чему не способный, а может быть, даже не склонный выходить за пределы «своего внутреннего мира». Я выразил уверенность, что не смогу дать ей то, в чем она так нуждается, объяснил, что иногда вообще сомневаюсь, могу ли называть себя «человеком».
После таких слов, которые, по моему расчету, должны были отвратить ее от меня, на глазах у нее появились слезы. Она стала заверять меня, что на самом деле я очень ранимый, чуткий, совестливый и даже имею «больше прав называться человеком, чем многие другие».
У меня просто язык не повернулся сказать ей, что мы больше не будем встречаться.
Вечер закончился тем, что мы оказались в постели.
С утра мне снова показалось, что она дурнушка. Эта двойственность приносила мне много страданий.
Мы расстались и снова увиделись и очень скоро стали людьми, между которыми возникли «отношения».
