Ознакомительная версия.
Хотя я сейчас понимала, что следует поехать в больницу, но все утро не могла заставить себя подняться со стула. Я сидела на одном месте, но мне казалось – тело мое парит в воздухе. Я даже задремала во время этого легкого полета. Только в полдень я наконец пришла в себя и внимательно осмотрела свой стол. Повсюду были разбросаны книги, раскрытая записная книжка лежала перевернутой на распечатанных листах бумаги, которые я редактировала. Два карандаша косо лежали в пенале, приобретенные мною в Музее Пикассо в Готическом квартале Барселоны. Некоторое время я разглядывала голубя с листом в клюве, выгравированного на пенале, а затем принялась наводить порядок на письменном столе. Я закрыла сборники поэзии и сложила разбросанные повсюду карандаши и ручки в пенал. Я скомкала ненужные бумаги, испещренные исправлениями и подчеркиваниями, и выбросила их в мусорную корзину, убрала пресс-папье с раскрытых толстых книг и возвратила книги на полки. Часто, наводя порядок на столе, я задумывалась о смерти. Однажды после тщательной уборки я уже направилась к двери, как вдруг обернулась и очень испугалась. Быстро пошла назад и снова разбросала на нем вещи. Люди взрослеют, но от этого не начинают больше ценить любовь, лучше понимать смысл жизни или смерти. Это знание не приходит со временем. И по сравнению с годами моей юности я еще больше удалилась от любви к другому человеку. Теперь же, когда я узнаю о чьей-то неожиданной смерти, то каждый раз испытываю шок и невероятную грусть. И все же я предвкушаю – однажды поздним зимним вечером с густым снегопадом, сидя за письменным столом, я тихо опущу голову и навсегда закрою глаза. Я хочу, чтобы таким было мое последнее мгновение на этой земле. Я смахнула все образы смерти, которые ощущаю кончиками пальцев всякий раз в момент окончания уборки на столе. Перед поездкой в больницу я несколько раз тщательно вымыла руки с мылом, умылась, переоделась в чистую одежду и взглянула в зеркало. Собираясь выйти из комнаты, я вдруг машинально остановилась и снова обернулась к столу.
И, словно дождавшись этого, зазвонил телефон.
Когда мне исполнилось двадцать, я вернулась в город и дала себе пять обещаний:
• Снова начать читать.
• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.
• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.
• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока[1].
• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.
Я не успела окончить первый семестр, как не стало мамы.
Пока ее болезнь не приняла серьезный оборот, раз в неделю, в среду, навещала ее в городской больнице. Затем ее выписали и отправили домой, а мне дали рецепт на лекарства. Я приходила в больничную аптеку, сидела в вестибюле и ждала появления на электронном табло того же номера, что и на бумажке в моей руке. Когда номер с мелодичным звоном выскакивал на экран, я просовывала рецепт в окошко. Спустя недолгое время мне передавали коробку с недельным запасом нескольких лекарств маме. Каждую среду я повторяла свое путешествие в аптеку, покупала лекарства и отправляла их маме по почте. После я звонила ей и сообщала о посылке. Она каждый раз приветствовала меня неизменно бодрым голосом: «Дочь моя!», «Отлично, дочь моя!», или «Спасибо, дочь моя!».
За четыре дня до ее смерти я получила посылку с ее любимым кольцом, а также небольшим количеством кимчи[2] из листьев периллы.
– Ты ведь любишь кимчи из листьев периллы. – Ее голос на другом конце провода звучал бодро и жизнерадостно. – И мне всегда хотелось, чтобы ты носила это кольцо, моя девочка!
Я и не представляла, что ее не станет так быстро.
Думая о ее кончине вскоре после того, как она положила в посылку кимчи из листьев периллы, сняла кольцо и аккуратно завернула его в бумагу, я принималась бессознательно тереть глаза, словно пыталась вытолкнуть их. После мне не надо было покупать по средам лекарства для мамы, но все равно каждую среду рано утром я снова и снова отправлялась в больницу. Это вошло у меня в привычку. Теперь я уже не ждала появления на табло определенного номера, но каждый раз раздавался мелодичный звон, и я смотрела на меняющиеся цифры. Через некоторое время я вставала и говорила себе: «Пора идти на занятия», но вместо этого отправлялась на станцию и садилась в поезд. Иногда я добиралась по крутой дороге до самых ворот университета, но затем разворачивалась и снова отправлялась на станцию. И там покупала билет на первый же рейс.
В середине дня в поезде было полно свободных мест. Я могла без проблем устроиться где угодно, независимо от стоимости билета. А порой вообще оказывалась единственным пассажиром в вагоне. Пустые сиденья напоминали толстые книги, ни одна из страниц которых не была прочитана. Я смотрела в окно или играла пальцами, пока кондуктор не объявлял о прибытии поезда в маленький городок, где я родилась. Увидев реку, я поворачивала голову и пристально вглядывалась в речную даль, пока вода не исчезала из вида. Когда же впереди внезапно вырастали далекие горы, от неожиданности я могла отпрянуть и откинуться на спинку сиденья.
Иногда я разглядывала птиц, неожиданно появившихся ниоткуда, а поезд въезжал в туннель, тогда судорожно закрывала глаза, хотя не могла увидеть в темноте ничего ужасного. Наконец поезд останавливался на какой-нибудь станции, я нестерпимо хотела есть, поэтому немедленно отправлялась в закусочную напротив станции, жадно съедала целую миску лапши и лишь тогда вдруг понимала, что нахожусь в родном городе. И я тихо бормотала про себя: «Мама, я вернулась».
В какой-то момент я решила взять академический отпуск, не только из-за смерти мамы. В университете царила богемная атмосфера, присущая художественным учебным заведениям. Некоторые студенты тут же легко вписывались в эту среду, другие же оставались на отшибе. Я принадлежала к последним. Сомневаюсь, что кто-нибудь здесь знал, как звучит мой голос. Студенты мужского пола больше интересовались демонстрациями или выпивкой, чем занятиями, а девушки или носились со своей внешностью, или умирали от депрессии. Здесь посреди обычного разговора вы могли разразиться монологом Гамлета или Офелии, и никто не придал бы этому огромного значения. Здесь считалось признаком таланта и яркой индивидуальности беспрестанное пение или долгое сидение на одном месте и созерцание чего-либо. Эти люди привлекали мое внимание, куда бы я ни отправилась. С моей простой внешностью я все время чувствовала себя изгоем. Мне казалось, что они говорят на иностранном языке какой-то далекой заморской страны. Но все же я взяла академический отпуск не из-за того, что чувствовала себя одинокой. В то время я была чужой везде, где бы ни находилась.
Я тогда училась в средней школе. Узнав свой диагноз, мама сразу же отправила меня в город к моей старшей двоюродной сестре, тем самым мама проявила ко мне заботу и любовь. Она говорила, что я еще слишком юна для постоянного ухода за больной матерью, у меня должна быть полноценная жизнь девушки. Она сказала, чтобы я не обременяла себя заботами о больной, а шла в мир, навстречу жизни. «Нам всем когда-нибудь приходится расставаться, – говорила она, – просто у тебя это произойдет немного раньше». Сейчас я не могу сказать, что согласна с ней. Полагаю, если нам всем рано или поздно приходится расставаться, то лучшее, что мы можем сделать – как можно дольше пробыть вместе. Но здесь дело не в том, кто прав, а кто не прав. Это просто разные взгляды на жизнь.
Однажды довольно общительный студент, которого прозвали Велик, потому что во время ходьбы он блестяще изображал, будто крутит педали велосипеда, перестал приходить на занятия. Я сидела на скамейке у нашего здания, а он вдруг подбежал ко мне и сказал, что его младший брат приехал в город и он должен послать с ним домой немного денег. И я отдала ему все свои деньги. А позже выяснилось: он одолжил деньги, а также авторучки, книги и тетради еще у десятерых других девочек и бесследно исчез. Чуть позже выяснилось – он даже не был настоящим студентом. И вот в то время, как мои однокурсники бушевали от ярости, возмущались тем, что он сумел несколько месяцев всех обманывать, требовали обязательно что-то предпринять, я вдруг почувствовала: хочу уйти в академический отпуск. Велик забрал даже книгу стихов Эмили Дикинсон[3], которую подарил Дэн при моем отъезде в город. В тот вечер Дэн подошел к нашим воротам и позвал меня. Мы тайком бродили по темным переулкам, где со времен нашего детства отпечатались тысячи наших следов, и незаметно добрели до большого поля на окраине городка. Там мы уселись рядышком перед железнодорожными путями. Мимо нас с грохотом и лязгом проносились ночные поезда. Окна вагонов ярко светились в темноте. Если бы не громкий стук колес, казалось бы, что просто сияющие окна летят, пронзая ночной мрак.
Ознакомительная версия.