“НКВД произвести ревизию осужденных и арестованных граждан по делам, связанным с богослужительской деятельностью (так в оригинале или
Бортко так переписал, трудно сказать). Освободить из-под стражи и заменить наказание на не связанное с лишением свободы осужденным по указанным мотивам, если деятельность этих граждан не нанесла вреда советской власти”. Не реабилитировать, не извиниться, – если вреда-то не нанесли! – а “заменить наказание”. То есть держать священников и верующих где-нибудь в глухой ссылке, под неусыпным надзором, а чуть что покажется не так – назад, на нары… Митник прочитал и вернул газету. “Язык, стиль и содержание, конечно, боже мой, какие, – сказал он. – Но вообще-то все нормально, батюшка вполне в струе: Сталина сейчас многие эксгумируют. Соскучились”. -
“Нет, ты обрати внимание на дату: ноябрь 39-го, – Пробродин теперь не смеялся и говорил сухо, жестко. – Уже и 37-й, и 38-й прошли. Уже миллионы перемолоты… И тут обожравшийся людоед отрыгнул и сказал:
“Ну, пока хватит”. Да много ли их живых-то осталось? А наш батюшка весь в слезах умиления: “Сталин – богодарованный вождь России”. Еще чуть, и к лику святых причислит…”
Впрочем, к историко-политическим закидонам стареющего и, как могло показаться, выживающего из ума батюшки поначалу никто всерьез не относился. По крайней мере, он оставался духовником семьи
Пробродиных. Младшие сестры Федора, близнецы Марья и Дарья, обе жившие в Костроме, тащили к нему своих детей и внуков за сто с лишним километров – крестить. Отец Дмитрий венчал, а потом и отпевал несчастного Ивана Пробродина. Венчал он и Леру-Щучку, когда та вышла за своего сокурсника по Костромскому университету, сына местного феэсбэшного начальника (вскоре с благословения мужнина папочки молодые укатили в Питер). В свое время по просьбе Пробродина именно отец Дмитрий (а не монастырские священники) освятил в Старобукрееве и музей, и пробродинский новый дом. “Бортко, какой бы ни был, а все-таки наш, – объяснил Пробродин. – Он – личность, индивидуальность, хоть и сильно шероховатая: не погладишь, ладонь занозишь. А эти новые монастырские – вовсе чужие, я пока их плохо знаю”.
Сам батюшка в своих проповедях называл Федора Пробродина “Истинным
Патриотом”, “солью Земли Русской”, “гордостью Богоносного Отечества” и тому подобными лестными именами. “Почти как Сталина”, – заметил
Митник, но Федор только молча пожал плечами: мол, не следует обращать внимания на глупости…
Впрочем, в последнее время отец Дмитрий вспоминал о Пробродине все реже и лишь мельком, к слову. Теперь он больше был занят политикой в самом общем смысле слова или, как он сам говорил, “ежедневной работой по спасению Отечества”. Уже лет пять как его проповеди не только произносились с амвона, но и регулярно печатались в местной газете – так распорядился глава районной администрации, его духовное чадо. И в городе, и в селах их читали и обсуждали, причем особой популярностью пользовались пассажи о фактически состоявшейся оккупации Отечества либералами антирусской, прозападной ориентации и просто “нерусскими элементами”. Этот словесный посев дал свои всходы: теперь отца Дмитрия в районе знали все, и он сделался непререкаемым идейным вождем. “Батюшка говорит, что…” – если просто
“батюшка”, значит, отец Дмитрий Бортко.
Авторитет его был настолько высок, что ему, кажется, совсем без особых усилий удалось организовать в Северном Прыже (опять-таки с одобрения главы администрации) районную ДСО – Дружину Спасения
Отечества (а не “Добровольное спортивное общество”, как эта аббревиатура расшифровывалась в прежние времена). В Дружину он привлек пять-шесть “афганцев” и ветеранов Чечни, с полсотни молодых парней призывного возраста и теперь собирал их два или три раза в неделю. И не только беседовал, но и проводил с ними что-то вроде
“курса молодого бойца”.
Интересы Отечества понимались отцом Дмитрием не только как некая общая, историческая, государственная категория, применимая к оценке столичных политиков (в основном “врагов России”), но и как критерий для оценки повседневного поведения окормляемых им духовных чад. И даже шире – для оценки поведения вообще всех жителей Северного Прыжа и района, пусть они и в церкви у него не бывали. Например, когда младший брат Федора Алексей Пробродин продал каким-то приезжим узбекам или таджикам старый, уже разваливающийся родительский дом на окраине Прыжа, батюшка произнес гневную проповедь о детях неблагодарных и корыстных, готовых вынести на торжище и продать чужеземцам и Отчий Кров, и саму Святую Землю Российскую. Трудно сказать, как это было акцентировано в проповеди, но в газете опорные слова опять-таки были напечатаны с заглавной буквы. “Вот так вот
Россия плавно и войдет в катастрофические Времена Заглавных Букв”, – сказал Митник. (В то время шла избирательная кампания, он неделю жил в Прыже и, конечно, заехал в Старобукреево.) Но Пробродин не только не оценил удачное “словцо”, но, кажется, даже и вообще не понял, о чем речь, – не до того ему было: поступок брата Алексея его-то задевал как раз впрямую.
Известием о продаже слободского дома Пробродин был совершенно убит.
И говорил об этом как-то сдавленно, словно ему горло перехватило:
“Нет, Митник, ты – умный, тебя вон народ выбирает, ты мне скажи, как это можно: продать родительский кров? Это что – в духе времени, что ли?” “При чем тут “дух времени”? – возмущался Митник. Он никогда не поддерживал пробродинских рассуждений о “нравственном безвременье”.
– Братья Авель и Каин жили совсем в другую эпоху, а там история была куда как покруче твоей”.
Братья – Федор и Алексей – всегда были близко дружны, младший тянулся за старшим, пошел за ним в тот же пединститут, приехал вслед за ним в Старобукреево, вместе работали учителями (Федор – историком и директором школы, Алексей преподавал биологию и географию), вместе музей создавали и строили… Кто мог подумать, что Алешка, Лёха – открытый, компанейский мужик, охотник и рыбак, способен на такое? В сознании Федора это было, как если бы кто выставил на торги родительские могилы, – последняя степень падения. И ведь втихую, тайно, подло – не то что не посоветовался, а даже и не сообщил – ни брату, ни сестрам.
Впрочем, если посмотреть спокойно, история была совсем не так трагична. Лет семь-восемь назад учителя биологии Алексея Пробродина двинули на повышение: назначили директором школы в Слободе, на окраине Северного Прыжа, – и они с женой уехали из Старобукреева.
Квартиру в Прыже им, однако, не предоставили, и они своими руками кое-как привели в порядок давно пустовавший и разрушавшийся родительский дом: Алексей три летних месяца вкалывал и плотником, и каменщиком, и кровельщиком – кое-как подлатал избу, и несколько лет они с женой прожили в ней, пока, выйдя на пенсию, не переехали в
Питер к дочери. Тогда-то, привыкнув, видимо, считать себя единоличным домовладельцем (все-таки спас практически заброшенный дом от полного разрушения), Алексей вернулся на несколько дней в
Прыж – и договорился с узбеками…
Федор только через полгода или даже позже с изумлением узнал, что
“родовое гнездо”, дом, где прожили жизнь и умерли отец с матерью, где прошло детство и ранняя юность, где в праздники сладко пахло пирогами с капустой и медовой коврижкой, где они с братом и сестрами-близняшками, зимой набегавшись на улице, вповалку отогревались на теплой печи и сверху смотрели, как отец, придя с работы, моет руки под умывальником в углу, а мать нарезает буханку хлеба и ставит на стол чугун с горячими щами, – вот этот дом принадлежит теперь чужим людям. Сначала он хотел через суд предъявить права – свои и сестер (а доля всех детей в имуществе покойных родителей само собой подразумевалась), но все-таки не стал, не захотел публичного скандала, – тем более что дом к тому времени уже разобрали и сожгли на задах участка, и на его месте зиял глубокий котлован под строительство трехэтажного кирпичного особняка с предприятием общепита на первом этаже – рестораном восточной кухни
“Гюльчатай”.
В суд Пробродин не подал, однако и простить – не простил. Строго велел сестрам, чтобы передали Алексею, что отныне не желает ни видеть, ни слышать, ни знать – ни его, ни его семью. И чтобы когда он, Федор, умрет, никто из них даже близко к его могиле не подходил.
О могиле это он, конечно, в сердцах загнул: в то время он был еще совершенно здоров и о смерти думать не думал… Впрочем, Марья и
Дарья, для которых Федор всегда был непререкаемым авторитетом, выслушали его молча и сочувственно – увидели, насколько глубоко оскорблен человек.
Митник, конечно, не вылезал со своим мнением – все-таки дело сугубо семейное, – но в глубине души полагал, что вся эта история с продажей дома яйца выеденного не стоит. Он отлично знал эту полусгнившую избу, это “родительское гнездо”. Единственно, о чем можно бы жалеть, – живописный сад на высоком берегу Прыжки: старые яблони (замечательная крупная антоновка, сладкая папировка), густой малинник вдоль правого забора (впрочем, к моменту продажи дома этот забор уже рухнул), смородина возле левого (тоже, казалось, вот-вот рухнет). Сам же дом – развалюха из развалюх. Пожалуй, даже хорошо, что на него покупатель нашелся… В течение двух лет, еще до того, как
