Потом мы лежали рядом. Это было правильное сочетание близости и оставленного простора, которое сложилось само собой, без всяких усилий. Теперь мне захотелось поговорить – не о том, хорошо ли ей было со мной, это я знал и так, а о том, что нам теперь делать дальше. Но она опять коснулась пальцами моих губ: «Тсс…» Раньше молчание объединяло нас, теперь разделяло. Потом я заметил, как на ее лице блеснули слезы. Я хотел приподняться, поцеловать мокрые щеки, вытереть слезы. Ей, наверное, показалось, что я хочу убрать ее пальцы от моих губ, чтобы все-таки заговорить, поэтому она села, набросила халат, затем, придерживая его на груди левой рукой, нагнула голову, подхватила правой рукой волосы, закинула их назад. На какой-то миг она замерла на краю матраца в той же позе, в какой сидела, когда пришла. Пока я решал, стоит ли мне удержать ее для разговора, она выскользнула из комнаты.
Когда я опять проснулся, было все еще темно. На этот раз я услышал скрип двери и шаги. Это была Юлия.
– Что случилось?
– Я проснулась и не могу заснуть. Папа с мамой ругаются.
Стоя перед моей постелью, она выжидающе смотрела на меня. Я пригласил ее присесть, надеясь, что запахи любовной сцены выветрились и она ничего не почувствует. Юлия юркнула под одеяло.
– Они очень громко ругаются, обычно так не бывает.
– Родители иногда ссорятся, бывает, потише, бывает, погромче.
– Но…
Я понял, что ей хотелось бы услышать, из-за чего могут спорить родители, лишь бы причины не были такими, из-за которых для нее мог бы нарушиться порядок вещей, но мне не хотелось чересчур смягчать возможный конфликт между родителями, поскольку я не знал, насколько он был серьезен.
– Знаешь, историю про овечек?
– Которые прыгают через ограду и которых надо считать, чтобы заснуть?
– Нет, другую. Там тоже есть ограда, но калитка открыта, и овечек считать не надо. Рассказать?
Она кивнула с такой готовностью, что я разглядел это даже в темноте. Теперь и я расслышал голоса Свена и Паулы, хотя между нами был длинный коридор да еще поворот за угол, где находилась родительская спальня и комната Юлии. Голоса едва доносились, но мне хватило и этого, чтобы задаться вопросом, не стоит ли одеться и потихоньку убраться отсюда, чтобы никогда больше не появляться в этом доме. Я злился на Свена и Паулу, не умеющих справиться с семейными проблемами, на Паулу, которая, втянув меня в историю, бросила, на Юлию, которой я должен заниматься, будто у меня нет своих забот. А еще я злился на себя за то, что натворил в моих отношениях со Свеном, за то, что слишком близко допустил к себе Паулу.
– Не будешь рассказывать?
– Буду. Дело происходило в одном краю, где высокие-высокие горы. На самой вершине горы – только снег и лед, а пониже скалы и осыпи, еще ниже – луга и уж только потом густые леса. Перед самыми высокими горами находятся другие, поменьше, а на самых маленьких горах растет трава, такая же бурая, как на равнине, которая начинается там, где кончаются горы, и простирается она до самого горизонта, даже еще дальше, куда уже не хватает взгляда. Ты слушаешь?
– Да, только я все равно слышу, как папа с мамой ругаются.
– Я тоже. Рассказывать дальше? Только это не страшная история, а то от страшной истории не заснешь.
– Рассказывай.
– У подножия горы стояла овечья кошара. Большая кошара, где было много овец.
– А что такое «кошара»?
– Это загон для овец, без крыши, только ограда из двух перекладин. Представляешь себе кошару?
– Да.
– Представь себе, что утром ты оказалась в горах, самых высоких. И вот…
– А как я там очутилась?
– Не знаю. Может, ты там родилась.
– Ну.
– Во всяком случае, ты оттуда спустилась. Шла долго, сначала по глубокому снегу, потом по скользкому льду, иногда приходилось слезать со скал и пробираться по осыпям. Порой надо было взбираться на другой склон, чтобы на обратной стороне спуститься еще ниже. Затем ты долго продиралась через лесную чащу. И уже на самом закате ты вышла из леса и увидела последнюю маленькую гору, а за нею широкую равнину.
– А кошару?
– И кошару. Она прямо перед тобой. Солнце уже зашло за высокую гору, поэтому кошара уже в тени. А равнина еще освещена, солнце теплое, бурая трава отливает в его лучах золотом. Кто-то снял одну перекладину с ограды. Неизвестно кто, потому что вокруг нет ни одной человеческой души. Тебе только видно, что некоторые из овечьей отары, их, может, несколько сотен, осмелились выйти из кошары; они пасутся за изгородью, а следом начинают выходить другие, поначалу они пасутся рядышком, а потом разбредаются все дальше и дальше. Ты присаживаешься. У тебя был долгий и трудный день, поэтому тебе приятно отдохнуть. Ты хоть и чувствуешь усталость, но оглядываешься по сторонам.
– Ну. – Она легла на бочок.
Я погладил ее по голове, прикрыл одеялом.
– Оглядываешься и видишь, как овечки идут и идут из загона. Некоторые останавливаются, щиплют травку. Другие бегают туда-сюда. Но все идут на широкую равнину. Те, кто ушел далеко вперед, белеют на солнышке яркими точками, а на отстающих падает тень от горы. Потом солнце садится за гору, и равнина погружается в сумерки. И вся она в светлых пятнышках, которые потихоньку разбредаются дальше и дальше. Кошара опустела. Иногда до тебя доносится блеяние овечек. А пятнышки бредут все дальше и дальше. Видишь?
Юлия заснула.
Несколько раз Паула и Свен переходили на крик. Потом они затихли, и мне показалось, что ссора закончилась. Но вскоре она разгорелась опять. Мне вспомнились давние и мучительные размолвки с женой. Мы ругались до изнеможения, но изнеможение не умиротворяло нас, а только давало передышку, чтобы ссора могла возобновиться с прежней силой.
Я встал, натянул брюки и свитер, пошел на цыпочках по скрипучим половицам. Тихонько приоткрыв дверь, я выскользнул в коридор, закрыл за собой дверь. Прокрался к спальне.
– Сколько можно повторять? Мне в голову не приходило, что ты можешь так взбелениться. – Свен чеканил каждое слово.
– Почему ты мне ничего не рассказал?
– Таковы правила игры. Об этом не болтают.
– Это их правила, не наши. Мы же договорились обо всем рассказывать друг другу, а им сказать, что у нас нет секретов друг от друга.
– Тогда казалось, что нам не придется играть в их игры. А когда я в это дело ввязался, наша договоренность утратила силу.
– Ты не имел права ввязываться без разговора со мной, без моего согласия. В нашей договоренности не было условий, которыми ты мог распоряжаться по собственному усмотрению.
– Разве ты дала бы согласие?
– Нет, сколько бы ты ни спрашивал, я…
– А я спрашиваю не затем, чтобы получить твое согласие задним числом. Просто пойми, что я не мог рассчитывать на тебя, только на себя самого. Я должен был.
– Ничего ты не был должен. Даже не заикайся об этом. Ты сам хотел. И я битый час прошу тебя сказать, наконец, почему.
– Прекрати говорить так, будто это делалось ради моего собственного удовольствия. Я сделал это ради тебя.
– Ради меня? Помимо моей воли? За моей спиной? Да кто дал тебе право…
– Знаю, у меня нет права решать за тебя, что для тебя хорошо, а что плохо. Но пойми своей головой, у меня есть обязанность думать о ребенке. Ему нужна не героиня и не мученица, а мать. Я только старался сохранить ему мать.
– И поэтому предал все, что важно для меня? Что было важно для нас? Ты все это опошлил и испоганил.
Похоже, подобные слова произносились не впервые. Голоса казались усталыми, он говорил с обессилевшей рассудительностью, она безнадежно пыталась убедить, как ужасно его предательство. Мне не хотелось слушать их дальше. Я повернулся, чтобы уйти, но тут Свен распахнул дверь.
– Шпионишь? Шпик сразу замечает, когда за ним шпионят. Да, Паула, я был шпиком. А теперь это знает и наш приятель, охочий до замочных скважин. Добро пожаловать на судилище.
С ироническим поклоном он сделал рукой приглашающий жест. Я вошел в спальню, он затворил за мною дверь и встал у порога, словно сторожа выход от меня или Паулы. Она стояла у окна, повернувшись к нам спиной.
Я прошел в спальню, не зная, куда мне деться. Сесть не решился, остановился между Паулой и Свеном.
– Юлия пришла ко мне, потому что не могла спать из-за вашей ссоры. А потом я и сам не мог заснуть, слышал голоса.
– И решил поинтересоваться? Из чистого любопытства? Из властолюбия? Ведь знание – сила, а если все знаешь о друзьях, то получаешь над ними власть. А может, ты движим дружеским участием? Хочешь помочь друзьям в трудную минуту, для чего и пристроился к замочной скважине?
– Я не знал, в чем дело, не решился постучать или спросить. Собрался уйти.
– Уйти? Точнее, тихонько улизнуть, чтобы мы не заметили, что ты подслушивал. – Свен откровенно хамил, тыча в меня пальцем, будто подчеркивая каждое оскорбление.
– Свен, прекрати. – Паула одернула его, не оборачиваясь. Я разглядел ее лицо в оконном отражении. – Его ты тоже предал, как и всех остальных.
