Со стороны Клэй-стрит через эту деятельную зелень ведет старая бетонная лестница. Еще там есть древние электрические фонари, друзья Томаса Эдисона, -- они стоят на высоких железных стеблях спаржи.
Когда-то здесь была вторая площадка лестницы. Фонари больше не горят, и все так заросло, что трудно сказать, что и зачем здесь в самом начале было.
Зады библиотеки почти полностью исчезают в зелени у подножия лестницы.
Тем не менее, парадный газон смотрится аккуратно. Нельзя, чтобы участок совсем превратился в джунгли. Людей это может отпугнуть.
Примерно раз в месяц маленький негритенок приходит стричь газон. У меня нет денег платить ему, но он их и не требует. А стрижет газон потому, что я ему нравлюсь, к тому же он знает, что я должен все время сидеть внутри и не могу выйти и постричь газон сам. Я постоянно должен находиться в библиотеке и быть готовым встретить новую книгу.
Сейчас на газоне полно одуванчиков, тут и там расползлись тысячи ромашек, и все вместе напоминает орнамент Роршаха на платье, сшитом Руди Гернрайхом[9].
Одуванчики -- себе на уме, держатся обособленно, но ромашки эти, я вам скажу! Я смотрю на них через тяжелую стеклянную дверь библиотеки.
Здание непрерывно окатывает промежуточным собачьим лаем -- с раннего утра, когда собаки просыпаются, до поздней ночи, когда они снова ложатся спать, а иногда собаки гавкают и в неурочное время.
Совсем рядом с нами -- ветеринарная клиника, и хотя отсюда ее не видно, я редко остаюсь без собачьего лая. Но я к нему уже привык.
Сначала я ненавидел это чертово гавканье. Есть у меня такой пунктик: не люблю собак. Но за три года приспособился к их лаю, он меня больше не беспокоит. Иногда мне даже нравится.
В библиотеке над стеллажами -- высокие стрельчатые окна, снаружи в них заглядывают два огромных зеленых дерева, размазывая свои ветви по стеклу, как мастику.
Мне очень нравятся эти деревья.
Сквозь стеклянную дверь виден большой белый гараж через дорогу -- из него в часы недуга и нужды выезжают машины и возвращаются обратно. На фасаде гаража синим написано одно большое слово: БУХТА.
Перед тем, как библиотека переехала в Сан-Франциско, она некоторое время располагалась в Сент-Луисе, а затем очень долго -- в Нью-Йорке. Где-то в запасниках до сих пор хранится множество книг на голландском.
Наше здание очень маленькое, поэтому мы вынуждены хранить тысячи томов в другом месте. А в этот кирпичный особняк мы перебрались после заварушки 1906-го -- на всякий случай, но в нем оказалось очень тесно.
По плану ли, или волею судьбы, но в конечном итоге у нас собралось множество написанных книг. Со времени основания библиотеки мы приняли 114 томов о «форде» модели Т, пятьдесят восемь -- об истории банджо и девятнадцать книг о свежевании бизонов.
Здесь мы держим все гроссбухи, куда заносятся поступления, однако сами книги хранятся в наглухо запечатанных пещерах Северной Калифорнии.
Я не занимаюсь книгами в пещерах. Это работа Фостера. Он же приносит мне пищу, потому что сам я не могу выходить из библиотеки. Фостер не появляется уже несколько месяцев -- наверное, ушел в очередной запой.
Фостер любит пить и всегда умудряется найти, с кем выпить. Фостеру лет сорок, он носит майку в любую погоду: дождь, солнце, холод или жара -- майке безразлично, -- она для Фостера одеяние вечное. С его тела содрать ее сможет только смерть.
У Фостера светлая тяжелая шевелюра, точно бизонья шерсть, и я не ни разу не видел, чтобы он не потел. Он очень дружелюбен, но напорист; можно даже сказать, что этот весельчак в состоянии обаять любого, совершенно незнакомого человека, да так, что тот немедленно примется угощать его выпивкой. В городках на лесоповалах возле пещер Фостер уходит в месячные запои: ставит на уши лесорубов и гоняется по лесам за девчонками-индеанками.
Сдается мне, что не сегодня-завтра с виноватым видом здесь объявится его испитая багровая рожа, а за спиной -- большой зеленый фургон, готовый забрать новую партию пещерных книг.
Когда мы только познакомились с Вайдой, она считала, что родилась не в своем теле, с трудом смотрела на людей и мечтала об одном: уползти и спрятаться от той вещи, в которой содержалась.
Это было в Сан-Франциско в конце прошлого года.
Однажды вечером, закончив работу, она пришла в библиотеку. Библиотека была «закрыта», а я у себя в комнате делал кофе и размышлял о книгах, что принесли мне в тот день.
Одна была о громадном осьминоге с кожаными крыльями -- ночами он летал по притихшим школьным дворам и требовал, чтобы его пустили в класс.
Я клал в кофе сахар и тут услышал, как звякнул колокольчик -- еле слышно, но мне обычно достаточно, чтобы насторожиться и выйти в библиотеку.
Я зажег свет: у дверей, за тяжелым истовым стеклом меня дожидалась девчонка.
Я вздрогнул.
Не считая невероятно нежного, очень красивого лица и длинных черных волос, падавших на плечи смерчем летучих мышей, чувствовалось в ней и что-то необычное: сначала я просто не понял, что именно, -- таким идеальным лабиринтом оказалось это лицо, что я немедленно заблудился и потерял ту тревожную вещь из виду.
Она не стала на меня смотреть, пока я возился с замками. Подмышкой она что-то держала. Что-то в пакете из оберточной бумаги напоминало книгу.
Еще одна книга для пещер.
-- Здравствуйте, -- сказал я. -- Входите, пожалуйста.
-- Спасибо, -- ответила она и робко вступила в библиотеку. Я удивился тому, как неловко она движется. На меня она даже не взглянула, да и библиотеку осматривать не стала. Казалось, она смотрит на что-то другое. То, на что она смотрела, не стояло передо мной, не торчало у меня из-за спины и не маячило сбоку.
-- Что у вас там? Книга? -- спросил я, как подобает любезному библиотекарю, чтобы она не чувствовала себя скованной.
Какое нежное у нее лицо: губы, глаза, нос, подбородок, овал щек -- все прекрасно. На нее было почти больно смотреть.
-- Да, -- ответила она. -- Надеюсь, я вас не потревожила? Уже поздно.
-- Нет, -- сказал я. -- Нет-нет, что вы. Нет. Прошу вас -- сюда, к столу, я занесу ее в Гроссбух Библиотечного Фонда. У нас здесь так принято.
-- А я все думала, как вы будете это делать, -- сказала она.
-- Вы пришли издалека? -- спросил я.
-- Нет, -- ответила она. -- Я только что с работы.
На себя она тоже не смотрела. Сам не знаю, куда, но на что-то она смотрела очень пристально. Наверное, та вещь, на которую она смотрела, находилась у нее же внутри. Силуэт, который могла видеть только она.
Очень неловко она подступила к столу -- потрясающе неловко, но мимолетная нежность ее лица, словно оставленные приливом озера, вновь увела меня прочь от ее неловкости.
-- Я очень надеюсь, что не потревожила вас. Я знаю, что уже поздно, -- сказала она без особой надежды в голосе, а затем оторвала взгляд от того, на что смотрела, и со скоростью света перевела его на меня.
Она потревожила меня, но не так, как сама опасалась. Нечто неестественное текло и изменялось в ней, но что именно, я понять не мог. Лицо ее, будто круг зеркал, уводило меня прочь от этой штуки.
-- Да нет, что вы. Это моя работа, она мне нравится. Я не хотел бы оказаться ни в каком другом месте -- только здесь.
-- Что? -- переспросила она.
-- Я люблю свою работу, -- сказал я.
-- Хорошо, что вы счастливы. -- Слово «счастливы» она произнесла так, точно разглядывала его с огромного расстояния в телескоп. Слово прозвучало в ее устах небесно -- обнаженно, как в Галилее.
И тут я понял, что в ней казалось так невероятно странно. Лицо -- нежное, изумительное, а тело по сравнению с хрупкостью этого лица развито просто фантастически.
У нее были большие, полностью созревшие груди, до невозможности тонкая талия, а большие округлые бедра сужались к длинным величественным ногам.
Очень чувственное тело подстрекало к похоти, боттичеллиево лицо -- отправляло разум в странствия по божественному.
Она вдруг догадалась, что я признал ее тело. Вспыхнув от огорчения, она сунула руку в пакет и вытащила книгу.
-- Вот моя книга, -- сказала она.
Она положила ее на стол и едва не отскочила. То есть, собиралась отскочить, но передумала. Снова глянула на меня, и я почувствовал, как кто-то выглядывает из нее, словно тело ее -- замок, в котором живет принцесса.
Книга была в простой коричневой обложке, названия не значилось. Больше всего она походила походила на кусок голой земли, опаленный замороженным жаром.
-- О чем она? -- спросил я, держа книгу в руке, -- ненависть словно сочилась из-под обложки.
-- Она вот об этом, -- ответила девушка и внезапно, чуть ли не истерично расстегнула пальто и распахнула его, точно тяжелую дверь в какие-то кошмарные казематы, набитые пыточным инструментом, болью и лихорадочными признаниями.
