Сегодня там, где некогда стоял маяк, находится крепость Кайт-Бей, выстроенная в пятнадцатом веке и теперь тоже лежащая в руинах[18]. Ее территория отчасти захватывает площадку древнего маяка - остальное смыто морем, а внешняя стена этой крепости таит внутри себя не одну гранитную колонну. Внутри - мечеть, ровно на том месте, где стоял маяк, и прямо на его фундаменте: и тут тоже несколько гранитных блоков стоят, как друиды, у самого ее входа. Других свидетельств прошлого не найти, камни его утрачены и дух тоже. Снова и снова, глядя на мечеть, пытаюсь я в пять раз увеличить ее высоту и получить таким образом ее предшественника. Попытки эти ни разу не увенчались успехом: существование такого громадного сооружения казалось мне попросту бессмысленным. Определяющей в этом хаосе является теперь память о британцах: вот дыры, которые оставил адмирал Сеймур[19], когда бомбардировал крепость в 1882 году, закладывая основы наших отношений с современным Египтом[20].
Александр Великий основал Александрию. Он прибыл со своим архитектором, Динократом, и приказал ему построить между морем и озером величественный греческий город. Цивилизация все еще оставалась для Александра продолжением Греции, и сам он считал себя эллином. Он проповедовал эллинизм с пылкостью, доступной лишь новообращенным. Балканский варвар по рождению, он пробился в пленительный, но уже ослабленный круг мелких городов-государств. Он подольстился к Афинам, он отказался от Фив, он призвал к походу против Персии, который должен был повторить - в большем масштабе - победы при Марафоне и Саламине. Он даже повторит Троянскую войну. В Дарданеллах его археологический энтузиазм дошел до того, что он бегал голым вокруг могилы Ахилла. Он разрубил Гордиев узел. Он успокоил душу Приама[21].
Отвоевав у персов Малую Азию, Сирию, Палестину и Египет и снабдив Динократа инструкциями, он покинул город, который строил, и поехал с друзьями на запад, в пустыню. Стояло лето. Воды озера Мариут, тогда более обильные, чем сейчас, распространяли вокруг себя плодородие. Покинув их пределы, он направился на юг, через известняковые холмы, и потерял из виду всякую цивилизацию - эллинского и не-эллинского типа. Вокруг него светились и плясали в знойном воздухе плоские камешки, таращились газели, и тонули в песке клочья неба. Над ним простирался бледно-голубой свод небес, омраченный, если верить его историку, стаями услужливых птиц, которые своими тенями защищали Царя от солнца и начинали пронзительно кричать, как только он сворачивал не в ту сторону. Александр ехал и ехал, пока не увидел в открывшейся перед ним низине каналы и горячие источники, оливы и пальмы оазиса Сива.
Египтяне называли его «Секхет-Амит» и почитали там бога Амена, которого греки звали Амоном, - почитали в виде изумруда, лежащего в священной ладье, а также почитали в виде овна. Александр увидел не слившиеся воедино Сиву и Агхурми с их глинобитными постройками, а пилоны и колоннады, и, спустившись в дышащую паром жару оазиса, приблизился к одинокому таинственному святилищу. Что было в нем таинственного? Быть может, сама его одинокость. Расстояние, глушь пустыни еще и сегодня трогают путешественников и обостряют воображение мужчин, пересекших ее на бронированных машинах, - а ведь их ждет там не бог, но лишь полоска зелени. Александр ехал, вспоминая, как за двести лет до него здесь ехали персы, намереваясь разграбить храм, и как, стоило им присесть пообедать, на них обрушилась песчаная буря, навсегда похоронив обедавших вместе с их обедом. В этом заключалась магия Сивы. До нее было трудно добраться. Он, величайший человек своей эпохи, конечно же, преуспел. Он, эллинофил, добрался. Ему было двадцать пять лет. И дальше произошла та самая необычайная история. Если верить официальному отчету, из храма вышел Жрец и приветствовал молодого путешественника как Божьего Сына. Александр ответил молчаливым согласием, а потом спросил, станет ли он Царем этого Мира. На это последовал положительный ответ. Потом друзья спросили, должны ли они поклоняться Александру. Им было сказано, что должны, и эпизод был исчерпан. Некоторые объясняют его тем, что жрец плохо говорил по-гречески. Он хотел сказать пайдион («дитя мое»), а сказал пайдиос («О, Сын Божий»). Другие говорят, что ничего этого вообще не было, а Уолтер Сэведж Лэндор даже придумал разговор, в ходе которого жрец пугает Царя змеей[22]. Испуг в любом случае имел место: ужас, душевное испытание, озарение, «обращение». Дальнейшая его деятельность это подтверждает. После возвращения из Сивы у него меняются устремления. Он больше не считает Грецию центром мира.
Строительство Александрии шло своим чередом, растущий город повторял или увеличивал формы, позаимствованные у гибнущего по другую сторону моря полуострова. Динократ проектировал греческие храмы и рынки, и строили их не с рабским подражанием, а разумно и с пониманием, потому что греческий дух был еще жив. Но он жил теперь сознательно, а не бессознательно, как в прошлом. У него была своя миссия, а миссионеры не способны к творчеству. И Александр, в сердце у которого героический хаос кипел страстью ко всему возможному и невозможному, отвернулся от эллинского градостроительства, от мелких, ограниченных интересом к древностям кампаний и снова бросился - с другим уже настроем - на борьбу с могуществом Персии. Теперь он сражался с ней как любовник. Он хотел не обратить ее, а прийти с ней в согласие, и воспринимал себя как божественного беспристрастного правителя, под властью которого произрастет гармония. Это ведет к безумию. Персия пала. Затем пришел черед Индии. Потом наступила бы очередь Рима, после чего он поплыл бы на запад (таково было его твердое намерение), чтобы покорить Ночь, и на восток, чтобы покорить День. Несмотря на учение у Аристотеля, он никогда не был уравновешенным молодым человеком, и старые его друзья жаловались, что в этот последний период он их порой убивал. Но нас, не способных похвастать столь опасным знакомством, он привлекает теперь куда больше, чем раньше. Он ухватил - на каких-то далеких от разума путях - отблеск чего-то великого, хоть и опасного, и этот отблеск впервые привиделся ему в низинах оазиса Сивы. Когда он умер в возрасте тридцати трех лет, когда экспедиция, к которой он не стремился, потихоньку унесла его из летнего домика в Вавилоне, показалась ли она ему в итоге лишь завершением его менее масштабных исканий? Он пытался вести за собой Грецию, потом пытался вести за собой все человечество. И то, и другое ему удалось. Но отвечал ли ему дружбой сам этот мир, был ли он в беде, взывал ли к нему - к нему, жаждал ли от него помощи и любви? Жрец Амена обратился к нему со словами «Сын Божий». Что на самом деле значил этот комплимент? Можно ли было объяснить его по эту сторону могилы?
В последние годы жизни старые Царь и Царица редко выезжали из Дворца. Они искали уединения, хотя и по разным причинам. Царь, человек беспутный и застенчивый, не желал демонстрировать на публике свои развлечения. Он давно собрал вокруг себя удобный кружок и был своими друзьями доволен. Агатоклом - который, к слову, был премьер-министром; Агатоклеей - которая, кстати сказать, была нянькой маленького принца; Энантой, матерью А. и А., престарелой, но достойной женщиной, знавшей толк в мытье. И была еще пара человек - например, жена поставщика кормов, которая говорила Царю: «Держи, папочка, пей». Царю нравилось, когда молодые женщины звали его папочкой; и он пил, а напившись, вставал и начинал плясать, другие тоже пускались в пляс, а он падал - что за упоение! Только ему не хотелось, чтобы его подданные стали свидетелями такого рода упоений.
Царица занимала себя иначе. Закрывшись на своей половине, она размышляла о прошлом. Она думала про все те годы, когда Царь ее испытывал: он никогда особенно ее не любил, и договариваясь о свадьбе, все время заставлял ее ждать. А потом случилась битва при Рафии[23]. В Египет вторглись сирийцы, и когда египетская армия уже готова была сломаться, она обратила поражение в победу, разъезжая туда-сюда верхом среди слонов - волосы развивались по ветру, щеки раскраснелись. Она стала народной героиней, и он женился на ней. Но потом целых девять лет у них не было ребенка. Ни в чем не видела она надежды. Ребенок родился, но ситуация не изменилась. Проходили месяцы, а она все сидела за оградой Дворца - в Крепости внутри крепости Царского Города - и глядела с мыса, который мы называем теперь Силсилех, на Фарос, стоящий за гаванью, и дальше - на неизменный морской простор.
В конце концов, пришли перемены. Как-то ночью Царь упал и уже не смог встать. Агатоклея ухаживала за ним, не смыкая глаз, но он впал в ступор и умер у нее на руках. Друзья его были в отчаянии. Славный старый Царь! И, кроме того: что им теперь было делать? Царица, с другой стороны, показала себя в неожиданном свете. Волноваться не о чем, сказала она им. Она прекрасно знает, что делать. Теперь она будет Регентшей, и первым своим указом распускает совет министров. Более того: поскольку сыну ее уже четыре года, нянька ему больше не нужна. К ней вернулся былой героизм. Жизнь снова приобрела смысл. Ликуя, она пошла к себе. Вошла в покои. И как только она это сделала, шторы, пропитанные в ее отсутствие горючим маслом, вспыхнули. Она попыталась выйти. Но двери за ней были заперты, и она сгорела заживо.
