— Нет, ка-а-к он мне нравится...
Вся толпа ринулась на другую сторону моста поглазеть на торжественную встречу пришельца у городской пристани.
— Мне тоже, — сказал Ангелус, для которого Лулубэ и тут отвоевала местечко с хорошим обзором.
— А тебе-то почему? — она произнесла это прерывающимся голосом. Ангелус не сразу понял.
— Ну, видишь ли, эта древняя маска, она как была в Средние века, такой и осталась, да, она была такая же и в дохристианские времена, прости, в доисторические, и маски льва и птицы-грифа, там, на берегу, тоже.
— Львы-то и сейчас есть, — заметила Милое Создание, теперь уже словно между прочим.
— Но грифов-то, по крайней мере, нет. Ведь грифы и динозавры...
— Как нет и таких Охотников, — перебила Лулубэ.
— Что, прости?
— Нет больше Охотников! Таких мужчин, как вот этот.
Ангелуса прямо подмывало сказать, что за мужчина скрывается под маской Лесного Брата, он-то знал - это аптекарь Гижон из Нижнего переулка. Но промолчал.
Лесной Брат прыгнул на пристань, где его дожидались лев и птица-гриф, каждый, по средневековому обычаю, со своим барабанщиком и цеховым знаменосцем, и эти сказочные существа двинулись под барабанный бой к Рейнскому мосту, где полицейские в старомодных высоких шлемах, вроде тех, что носят лондонские «бобби», перекрыли движение и освободили проход в серой зимней толпе зевак. И все трое, впереди - знаменосцы, позади — барабанщики в окружении кривляющихся арлекинов, собиравших пожертвования для сиротского приюта в Малом Базеле, направились к маленькой часовне, сооруженной посреди моста во славу Бога, в которой, впрочем, не было горящей лампадки, ибо Базель, эта колыбель гуманизма, весьма рано приобщился к делам Реформации.
И вот перед часовней, сложенной из того же розовато-коричневого юрского песчаника, что и собор, который смутно вырисовывался в дымке, пронизанной тускло-золотым светом, и приветливо кивал с высокого берега, где раскинулся Большой Базель (хотя собор высился на прибрежном холме, как на троне, ореол приветливого радушия был очень к лицу его башням), и вот перед часовней все трое стали танцевать под барабанный бой, сначала сказочный Охотник, а потом — сказочные звери.
— Чисто сработано, — вырвалось у Лулубэ. — Чисто, хоть ты тресни! — (Высочайшая похвала в устах базельцев.) Шел как раз первый номер — танец Дикого Охотника.
И виртуозно-свирепые вариации классической барабанной дроби, которую выбивал на своем «бочонке» барабанщик в старинном костюме эпохи рококо, и сам этот барабанщик, и его треуголка, и его высокий барабан, подвешенный на боку, — все это не имело ничего общего с изящным стилем. Барабанный бой громыхал над Рейном, словно древний тамтам, зов африканских джунглей, а Дикий Охотник с огромной головой из потускневшего золота, с неподвижным металлическим лицом, в чудовищно замедленном ритме с силой отбивал елкой каждый такт. Согнувшись в три погибели, он вертелся волчком, делал немыслимые прыжки, нарушавшие всякое представление о силе тяжести, но ни разу не упал - настоящее чудо; сгорбившись, низко опустив бронзовую голову, он плясал, едва не касаясь носом земли.
Аплодисменты серой толпы, крики «браво!».
— Ole, ole! - неожиданно взвизгнула Лулубэ, как обычно подзадоривают тореадоров во время боя.
«Этот маленький праздник тоже питают древние традиции, но здесь нет никакой бойни», - подумал Туриан в приливе благодушия, по-немецки умеренного, почти что милого, которое, однако, вскоре улетучилось, ибо Ангелусу предстояло испытать легкий шок...
Потом шел танец грифа, и вариации, которые выбивал его барабанщик, были в еще более медленном ритме, а танцор, чья голова и плечи скрывались под высоким блестящим черным колпаком с маленькой птичьей головкой на двухметровой шее, — нечто вроде исполинского страуса с зобом: зад и ноги затянуты в оранжевую глянцевую кожу, длинный хвост и огромные когти — плясал с подчеркнутой неловкостью, топтался на месте (под ноги себе он мог глядеть через две дырки, проделанные у основания колпака), а несоразмерно маленькая головка покачивалась из стороны в сторону где-то там наверху. Барабан ударил в последний раз, и гриф неуклюже раскланялся в ответ на аплодисменты, осторожно помахав Большому Базелю хвостом, украшавшим кожаный зад, и всем своим видом выражая робкое смущение от того, что случайно оказался тут, в чужом тысячелетии. Потом начался танец льва.
Это уже было что-то знакомое.
«Львы-то и в наш атомный век еще не перевелись, — подумал Ангелус, — тут Лулубэ, конечно, права». Барабанщик льва взял темп более живой, чем первые музыканты. Одетый, как и они, гвардейцем французского королевского двора, он барабанил в темпе аллегро, что более подходило его костюму. Это был чуть ли не менуэт, и лев, в обычной жизни наверняка лихой вальсовщик, забыв, что он все-таки хищник, которому скорее под стать величавый аллюр владыки пустынь, подпрыгивал на три счета, одетый в пегую шкуру, сшитую на скорую руку из крашеной ангорской кошки и совсем не подходившую к его роли, на голове - кудлатая маска, в которой он вполне мог бы сойти за косматого дикаря, правда, борода его была изрядно трачена молью. Грациозно приподняв переднюю лапу, он прыгал столбиком по кругу, семенил мелкими изящными шажками и, как и гриф, изо всех сил старался все время держаться спиной к Большому Базелю.
Тут все три барабанщика ударили разом, и Дикий Охотник, гриф и лев исполнили трио, и крики «браво!» пепельно-серой толпы, безликой по сравнению с этими яркими масками, вместе с ошалевшими чайками взмыли в небо над Рейном, словно облаченным в тускло-золотой парчовый наряд. Но и Охотник с крохотным личиком эмбриона под могучим бронзовым лбом, и гриф, кивавший головкой на длинной шее, и лев со смышленой мордой, — все трое из кожи вон лезли, чтобы не дай бог не повернуться лицом к Большому Базелю — дело в том, что на протяжении столетий между Большим и Малым Базелем шли раздоры.
— Вот за кого надо было выходить, — услышал вдруг Туриан голос Лулубэ, прерывистый и запинающийся, как всегда в минуты сильного душевного волнения.
— За кого? За льва? Или, может быть, за грифа? — попытался шутить Ангелус.
— За Охотника.
Тут он уже не смог удержаться от шутки, довольно, впрочем,кислой:
— A-а, за этого. Так я могу тебя с ним познакомить. Это ведь аптекарь Гижон из Нижнего переулка.
— Херувим! Ты не понимаешь меня! — срывающимся голосом произнесла Лулубэ едва слышно в шуме ликующей толпы. - Если вдруг в один прекрасный день ты меня не найдешь, то так и знай...
— Что?
— Что я сбежала от тебя с Охотником, который на корабле приплыл за мной из Винеты[5].
— Ну что за Создание! Витает в облаках, в своих художнических фантазиях, — заметил он примирительно, когда в толпе начался отлив. Но в горле у него будто комок застрял.
О, эти вековые раздоры между Малым и Большим Базелем, Базелем восточным и Базелем западным! «Конфликт Востока и Запада? Да у нас он с незапамятных времен, этот конфликт». Надо заметить, что Ангелус Туриан был родом из Большого Базеля, где жили поколения его предков, состоятельных коммерсантов, хотя его семья принадлежала скорее к обедневшей ветви этого достославного рода и не могла похвастаться большим достатком, что, впрочем, никак не отразилось на том особом, кастовом самосознании, которое свойственно бюргерско-ремесленной аристократии, заправляющей ныне всеми химическими предприятиями города, каковые оказались в итоге в ее монопольном владении. Эти аристократы получили прозвание «альбанцев» — по предместью Святого Альбана, где, как и раньше, предпочитают жить аристократы от коммерции. Лулубэ, напротив, выросла в Малом Базеле, в семье простых извозчиков, которые понемногу выбились в люди и стали совладельцами транспортного агентства по перевозке мебели.
После той истории в Памплоне, когда Херувим невольно оросил слезами свою розовую бороду, он решил исправить ошибку и вступил в «Союз доброжелательных» — один из доброй сотни мелких карнавальных клубов, а именно в тот, где давно уже превозносили гениальную барабанщицу — Лулубэ. Целых два года он учился игре на маленьком барабане, просиживая вечера в штаб-квартире «Доброжелательных». Затем его наконец-то сочли достойным участия в утреннем марше. И вот тогда-то, во время призрачного парада в рассветных сумерках, прямо ему в лицо, скрытое под карнавальной маской, было брошено — он, Ангелус, слабак, «ничего не может». Упрек для любого мужчины весьма нелестный.
Шевалье Казанова де Сенгальт, посетивший Базель в 1762 году, писал: «Все базельцы страдают, как мне показалось, неким помешательством. Причем они этого вовсе не скрывают. Мне рассказывали, что состоятельные горожане, а там таких много, летом выезжают на курорт, расположенный неподалеку от Мюльгейма, где лечатся от своих странностей, однако по возвращении в Базель тотчас же принимаются за старое».
