Книги для Вашего сиятельства получил, но покуда не смотрел, ибо еще смерзлися; если Ваше сиятельство возьмете терпения, то я вскоре уведомлю, можно ль там Вольтера от Монтескью отодрать без ущерба для них обоих. Засим остаюсь с глубочайшим почтением и совершенною преданностию сиятельнейшего графа, милостивого государя, нижайший и покорнейший слуга
Александр Радищев".
* * *
- Ein anständiger Mann muβ glauben, daβ sein Glück in seiner Tugendhaftigkeit besteht...und so weiter, und so dann[6]. И перепиши начисто этот пассаж, - Радищев пододвинул сына вместе с креслом к столу и подошёл к жене.
- Слушай, душа моя, друг мой, почему я занимаюсь с детьми немецким? Что мы, не можем найти порядочного немца? Я днём на службе, а ввечеру у дитяти уже голова не соображает.
- Так денег нет.
- Да разве мы на ученье не выкроим как-нибудь.
- Знаю я, откуда ты выкроить намечаешься, - из моего нового бального платья.
- А хоть бы и из него.
- Тогда уж хоть поизрядней немца найди. А то у нас прошлый, кажется, одними баснями Геллерта увлекался.
- Анюта, да за твоё платье - оно же у тебя шёлковое задумано было? со шлейфом? - так за твоё платье можно самого Геллерта из Лейпцига выписать!
- Хорошо. Выписать Геллерта, - невозмутимо обронила жена, - и предварить его строжайше: никаких басен!..
- Анюта, ты ангел. Я завтра же узнаю. Кстати, я говорил тебе, что за бонмо сегодня Николаша сказал? Вслушивался во что-то за окном и говорит торжественно: "А это ангел мимо прошуршал". Я на всякий случай спросил: "Чем же это он шуршал?" А он тяжело вздохнул и признался: "Метлой".
- А вчера они меня в игру свою приняли, и Николаша сказал: "Матушка, вы будете околотошный надзиратель. Только не такой злой, как в природе".
* * *
"Милостивой мой государь, граф Александр Романович.
Теперь известна наконец с достоверностью причина, отчего винные склады загорелись. У нас 24 градуса стужи, и как скоро начали топить по русскому обыкновению, то есть жарко, то труба, проведенная вблизи деревянного потолка, раскалившись, потолок сей зажгла, а оттуда пожар перекинулся далее. Кто приказал устроить сей очаг, того теперь не доведать. А что брандмауэров не было и как сие упущено, не знаю, ибо по плану положено в сгоревшем месте восемнадцать.
Книги, доставленныя ко мне для Вашего сиятельства, суть следующие: "Мемуары" Вольтера, в коих многие листы слиняли, и, может, сие и к лучшему, ибо мало мыслей имеется изрядных; прочие же книги хотя на взгляд нехороши, однако внутренние листы все целы. "Описание Франции" Леклера, где в предисловии жалуется г-н Леклер, что Дюпон украл его записки, чему я охотно верю, ибо записки вовсе пустые - верно уж, все, что было в них дельного, покрадено. Поэтические опыты г-на Грисуанье, о коих одно скажу: приличнее хвалить себя устами друзей, ибо тогда хвала хоть вид имеет беспристрастный.
При сем прилагаю Проект гражданского уложения для России. Счастлив буду, если Ваше сиятельство удостоите маранье мое прочтения, и с глубочайшим и непременным почтением имею честь быть Вашего сиятельства, милостивого моего государя, покорнейший слуга
Александр Радищев".
* * *
Кузнец Клементий был мастером, искусным до содрогания, до неуловимой мысли о докторе Фаусте. Сделанные им вещи вызывали вопрос, где он учился, хотя он не учился ни в одном месте, достойном упоминания. У него было двое сыновей - Григорий и Игнат, - и дочь Паня, слабого здоровья. Григорий рисовал, и рисовал незаурядно. У Клементия была сестра Прасковья по прозванью Параскева Пятница. Она вышла замуж за Василия-сапожника, и у них было две дочери - Устинья и Аграфена, и младший сын, тоже Клементий. В Устинье и Клементии-младшем не было ничего примечательного, кроме строптивого нрава и крутого характера, а Аграфена была душой общества, пела старинные песни, которые знала во множестве, и обладала голосом неописуемой красоты. Теперь мы переходим к Савелию Сурову и жене его Серафиме Елизаровне. У них было девять детей, что по тем временам не новость, и, как с гордостью говаривала Серафима Елизаровна, "ни один не ошибся" (то есть не умер во младенчестве). Третий по счёту сын, Егорка, по прозвищу Щучий Хвост, был очень горазд плясать, младший же мальчик, Ванечка, будучи ещё пяти лет, мог с одного разу запомнить со слов десять и более страниц текста, чем поражал священника - батюшку Петра. Сестра Ванечки Федосья, по прозвищу Утица, была хороша необыкновенно, так что и из других мест приезжали на неё посмотреть, однако ж остра на язык, так что с чем приезжали, с тем обыкновенно и отъезжали. Ещё один из сыновей Савелия Петровича, Мотя Сапожок, прозванный так за нос сапожком, всякому доброму делу предпочитал драку, но надо тоже сказать, что из любой драки выходил победителем. Сам Савелий Петрович ставил избы на заказ, и двое старших сыновей пошли по его стопам. Избы они ставили на совесть и никогда не сдавали хозяину абы что, а только с цветами по карнизам и с петушком, а подчас и морским коньком на крыше.
Теперь наш рассказ переходит к людям из сельца Иваново. Там жили два брата, Семён и Прошка Щегольковы, оба заядлые спорщики и большие любители выпить. Жёны их, Мария и Авдотья, дружили между собой неразлучно и детей одна другой воспитывали без различий - который подвернётся. У Марии были две дочери - Малаша и Клёпка, близнецы. Сын Авдотьи, Тимошка, доросши до шестнадцати лет, влюбился без памяти в Федосью Утицу, о которой уже была речь прежде. Он ловил всякую возможность поглядеть на неё, хотя издали, так что и в церкви, шепча молитву, взглядывал не всегда туда, где был алтарь. Наконец усмотрел в чём-то признаки её благосклонности и, будучи на седьмом небе, боялся это счастье вспугнуть. Теперь мы переходим к блистательному Онуфрию Павлову, малевавшему фрески во всех окрестных церквах. Он славился несгибаемым упрямством, талантом сверх всякой меры и взбалмошным нравом, по которому мог чуть не в лицо плюнуть сельскому дьячку, недопонявшему его искусство. Он хотел взять в выучку Григория Клементьева, сына кузнеца, находя в нём достаточно способностей и тонкости восприятия. Горькая любовь его в юности к матери Григория, не увенчавшаяся ничем, сделала его человеком желчным и пьющим по временам запоем, но раз найдя ученика, он решил забыть, что видит в нём черты Луши, и, не впадая в запой, спешно учить его всему, что знает сам, ибо будет поздно.
Все упоминавшиеся здесь люди проданы были на саратовском торге седьмого апреля 1783 года, и все пошли поодиночке в разные руки. Этими деньгами Николай Афанасьевич Радищев частично заплатил наконец долги своего старшего сына - Александра Радищева, живущего в Петербурге - всё более и более не по средствам.
* * *
Летом Радищев забрёл как-то от дождя в театр. Должность требовала его присутствия на тот день в Казённой палате; дети шумно и повисши на нём требовали его присутствия дома. Он же очутился под навесом в саду, от льющихся с неба струй худо ли, бедно ли защищавшим. Давали "Уэверли"; не Бог весть как играли, а впрочем, сносно. Уэверли в темнице; он пьёт яд; ну да, сие верное средство от невзгод. Стайка горничных согласно всхлюпнула в платочек. Уэверли в задумчивости застыл. Почувствовал что-то во внутренности своей. Обеспокоен. Руку поднёс к глазам в изящном жесте муки, при чём кусок белил с румянами с его щеки отвалился, как штукатурка. Тут-то коллежский советник и опомнился: "Зачем я здесь?" Очарованье ветром сдуло. Если быстро схватить сей же час извозчика, то к началу заседания в Казённой палате он ещё поспеет. Успех или неудача делопроизводства, благосостояние или вред его сограждан от того зависят. Быть может, зависят. А быть может, граф Безбородко снова будет бубнить с листа свои замечания на замечания по делу о свалках мусорных города Ушкуйска. А после все, будто к слову, хором начнут жаловаться на подагру. Но, Господи, ты-то видишь старанья мои. А дождь - что дождь? Закроемся циновкою - и будем сухи.
* * *
Между тем у Радищева уже трое было детей - Василий, Николай, Екатерина, всех их он на руках таскал и успевал им носы вытирать, и про четвёртого с улыбкой намекал - не пора ли... И вот после родов четвёртого ребёнка Анютушке приключилось воспаление, и, поболев четыре дни, она скончалась. Радищев за те четыре дни вовсе похож на тень стал. Не отходил от ея ложа, за руку держал, хоть и понимал, что всё напрасно.
Четвёртого дни за полночь Анютушка вздрогнула и умерла. Он целовал её обмётанные лихорадкой губы, и руки, и каждый пальчик, и дыхание его прерывалось. Воистину, рассудок от него отлетал. От горя рассуждать он не мог и тем более избегал обращаться к Богу, что чувствовал - в аффекте как раз скажет не то, что смиреньем диктуется.
...И ни с чем несообразное чувство вины, что не так скоро подал ей клюквенный сок, когда она попросила, что не купил тогда в пассаже ей ленту, которую она примеряла и так радовалась, что к лицу... Казалося, что если б он ленту ту купил, она бы пожила ещё... И умереть сразу вслед за ней нельзя - детушек четверо, и в каждом он видит теперь ея черты, равным образом и в тех, которые на него самого больше похожи... Он прижал к себе спящее безмятежно дитя и рыдал беззвучно. Вот когда свет померк. Во сне он видел её живую, она и улыбалась ему, и за руку брала, а наяву единственно чернота была - и всё.
