— Я сама этого захотела, — сказала она ему в последний вечер. — Я знаю, ты меня не любишь, но это не означает, будто я тебе не нужна. Ты, Нэш, упрямый, и если решил, что тебе нужно ехать, — прекрасно, значит, тебе нужно ехать. Только не забывай про меня. Если тебе вдруг опять захочется влезть кому-то под юбку, давай это будет моя юбка.
Против воли он пожалел Фиону, однако вместе с жалостью в нем проснулось восхищение, и даже, кажется, больше чем восхищение — сомнение, а не есть ли она та самая женщина, которую он со временем сможет полюбить. Он вдруг представил себе, как живет с Фионой — страстной, ласковой, остроумной Фионой — в доме, где с ними живет Джульетта, где у них есть еще дети, и на секунду ему захотелось сделать ей предложение, но он так и не смог заставить себя сказать это вслух.
— Я скоро вернусь, — сказал он. — Мне нужно в Нортфилд. Если хочешь, поехали вместе.
— Здрасьте пожалуйста. А что я, по-твоему, скажу на работе? Наврать, что я заболела на целых три дня, это уже, пожалуй, слишком, тебе не кажется?
— Ты же знаешь, я еду к Джульетте. Для меня это важно.
— Много чего важно. Ты только не исчезай с концами, вот и все.
— Не бойся, я вернусь. Я теперь человек свободный и волен делать все, что угодно.
— Ты в Америке, Нэш. Ты на родине этой самой чертовой свободы — не забыл? Мы все тут вольны делать все, что угодно.
— Вот не знал, что ты у нас патриотка.
— Можешь ставить на спор последний доллар. Хорошая она или плохая, она моя страна. Вот потому я и буду тебя ждать. Потому что я вольна делать глупости.
— Говорят тебе, я вернусь. Я же пообещал.
— Понятно. Но это еще не значит, что ты сделаешь, что обещал.
У него были женщины и до встречи с Фионой, несколько знакомств на одну ночь, но ни одной из них он ничего не обещал. Ни, например, той разведенной из Флориды, ни школьной учительнице, с которой его познакомила Донна, в надежде, вдруг Нэш останется в Нортфилде, ни молоденькой официантке из Рино — о них он потом даже не вспомнил. Фиона единственная стала для него что-то значить, и начиная с той, их первой, случайной встречи в январе и до конца июля он возвращался к ней примерно каждые три недели, редко дольше задерживаясь в пути. Иногда он ей звонил откуда-нибудь с дороги, а если ее не было дома, оставлял на автоответчике дурацкие сообщения — просто давая знать, что он о ней не забывает. Месяц шел за месяцем, и постепенно Фиона стала ему дорога, и он полюбил ее плотное, неуклюжее с виду тело: большие, почти необъятные груди, неправильный прикус, чересчур пышные светлые волосы, в колечках и завитушках. Как у прерафаэлитов, однажды сказала она, и, хотя Нэш не знал, кто такие прерафаэлиты, он словно бы что-то понял, будто слово что-то в ней объяснило, показало, что ее полнота есть лишь другая форма красоты. Фиона была совсем не похожа на Терезу — темноволосую, томную Терезу, молодую Терезу, с ее плоским животом, с изящными пальцами, — но он полюбил несовершенства Фионы и потому теперь думал, что приезжает к ней не секса ради и что отношения их выходят за рамки обычных совокуплений. Уезжать от нее стало трудно, и он часами потом терзался сомнениями. В самом деле, куда он едет, что пытается доказать? Глупо уезжать только лишь для того, чтобы следующую ночь провести неизвестно где, на продавленной гостиничной кровати.
Но он все равно продолжал ездить, колесить по стране, живя с собой в согласии только за рулем. Если и было в той его жизни темное облачко, это было лишь сознание того, что она не может продолжаться вечно и когда-нибудь кончится. Нэш, получив наследство, думал, что денег ему хватит навсегда, но месяцев через пять или шесть их осталось меньше половины. Свобода медленно, однако верно превращалась в свою противоположность. Деньги ему были нужны, чтобы оставаться свободным, но, запуская в них руку всякий раз, чтобы купить себе очередную частицу свободы, он расставался с такой же частицей денег. Он двигался вперед благодаря деньгам, но путь его был путем потерь и неизбежно должен был привести туда, откуда Нэш начал. К середине весны Нэш всерьез осознал свое положение. Будущее у него было под угрозой, и если он сейчас ничего не предпримет, то вполне может всего лишиться.
Сначала Нэш смело швырялся деньгами, позволяя себе останавливаться в любом, самом шикарном отеле, зайти в любой ресторан, пить дорогие вина и покупать Джульетте и племянницам дорогие игрушки, но только дело было в том, что у Нэша не было ни малейшей тяги к роскоши. Он всю жизнь жил, можно сказать, в бедности и ни о чем таком даже не думал, так что, когда иссякла прелесть новизны, он вернулся к прежним привычкам, ел простую пищу, останавливался в дешевых мотелях и только лишь иногда покупал себе что-нибудь из одежды. На книги и пленки он тратился, но это было и все. Главным достоинством денег оказалось не то, что на них можно все купить, а то, что, когда они есть, о них можно не думать. Когда же пришло время снова о них вспомнить, Нэш заключил с собой сделку. Он будет ездить до тех пор, пока у него не останется двадцать тысяч, а потом поедет в Беркли и сделает Фионе предложение. На этот раз он не струсит и действительно сделает.
Он протянул до конца июля. Но как раз тогда, когда все, казалось бы, встало на свои места, счастье вдруг от него отвернулось. Прежний приятель Фионы, с которым она рассталась за несколько месяцев до того, как встретиться с Нэшем, передумал и вернулся назад, так что Фиона, выслушав Нэша, вовсе не запрыгала от радости, а битый час прорыдала, объясняя ему, почему им больше нельзя встречаться. На тебя, Джим, нельзя положиться, повторяла она. На тебя нельзя положиться.
В глубине души Нэш знал, что она права, однако легче ему от этого не стало. Он уехал из Беркли злой и обиженный. Злость и обида жгли его потом еще не один день, и, даже когда начали утихать понемногу, он не сразу пришел в себя, страдая дольше, чем в первый раз. Гнев сменился меланхолией, и он ничего не чувствовал, кроме унылой, бесконечной тоски, как будто бы все, на что ни падал его взгляд, тотчас начинало блекнуть и терять краски. Он решил было подыскать себе работу в Миннесоте, перебраться туда, но совсем немного тешился этой затеей. Он тогда даже подумал, не вернуться ли в Бостон и попроситься назад, но душа не лежала ни к тому, ни к другому, и вскоре Нэш выбросил все это из головы. Он продолжал бродяжничать до конца июля, просиживая за рулем больше, чем раньше, доводя себя временами до полного изнеможения: он не вылезал из машины по шестнадцать, семнадцать часов, будто бы в наказание был обязан теперь проверить себя на прочность. Вскоре Нэш начал понимать, что он на грани, и если срочно что-нибудь не придумает, то так и проездит до тех пор, пока вовсе все не растратит. Приехав в Нортфилд в начале августа, он пошел в банк, где закрыл счет, забрал наличными все, что еще оставалось от наследства, — небольшую, аккуратную пачку стодолларовых бумажек, которую он положил в перчаточный ящик. Ему казалось, что, глядя на пачку, будет легче контролировать ситуацию, так, будто бы по таявшей пачке отмерял, сколько ему осталось. Он принудил себя к самой жестокой экономии и две недели ночевал в машине, но прибыль оказалась ничтожной, а он каждый день просыпался разбитый, и негде было даже умыться. Так не пойдет, сказал себе Нэш, это не выход. Тогда он решил побаловать себя, для чего отправился в Саратогу и снял номер в отеле «Адельфи». На ипподроме в то время как раз начинались скачки, и Нэш, в надежде пополнить свои капиталы, проторчал в Саратоге целую неделю. Он был уверен, что счастье опять вот-вот повернется к нему лицом, но ему чаще не везло, хотя несколько раз повезло по-крупному, и в результате, когда он заставил себя убраться из этого места, денежек только убыло. К тому времени он прожил за рулем один год и два дня, и у него оставалось чуть больше, чем четырнадцать тысяч.
Нэш старался держать себя в руках, однако понимал, что таких еще месяц-другой, и он ударится в панику. Он решил поехать в Нью-Йорк, но спешить еще было некуда, и потому он поехал не по шоссе, а опять боковыми дорогами. Нервы и так на пределе, сказал он себе, а в спокойной поездке он, быть может, немного расслабится. С утра пораньше он позавтракал в Спа-сити, а около десяти уже был где-то посреди Датчеса. Большей частью он там все время плутал, но, поскольку ему все равно было, куда он заехал, он даже не заглядывал в карту. На подъезде к деревне под названием Миллбрук он сбросил скорость до тридцати или двадцати восьми миль. Он ехал по узкой двухрядной дороге, где за десять минут ему не попалось ни одной машины, а по обеим сторонам тянулись луга и конные фермы. С вершины одного пригорка, откуда дорогу видно было на несколько сот ярдов, он вдруг заметил человека, шагавшего по обочине. Человек этот составлял неприятный контраст с идиллическим пейзажем: оборванный, тощий, он шагал согнувшись, шатаясь и оступаясь, словно вот-вот упадет. Сначала Нэш принял его за пьяного, но потом подумал, что для пьяного рановато, вряд ли бы кто успел набраться в такой час до такого состояния. Нэш редко подбирал попутчиков, но в тот раз невольно притормозил, чтобы лучше понять, в чем дело. Человек на звук тормозов оглянулся, и Нэш увидел, что у того неприятности. Он был намного моложе, чем показалось со спины, лет двадцати двух, двадцати трех, не больше, и был очень сильно избит. Одежда на нем была разорвана, лицо в ссадинах и синяках, а судя по тому, как незнакомец смотрел на приближавшуюся машину, он, кажется, понятия не имел, в какую ему нужно сторону. Инстинкт подсказывал уезжать отсюда немедленно, однако оставить человека в беде Нэш не смог. Не успев даже сообразить, что делает, Нэш остановил машину, опустил с пассажирской стороны стекло и, подавшись к нему, спросил, не нужна ли помощь. Так в его жизнь вошел Джек Поцци. И, к счастью или к несчастью, так все и началось в конце лета, ясным, хорошим утром.
