Он выдержал паузу, любуясь произведенным эффектом, и заключил по-деловому сухо:
— Это пирайи, господа. Многие из вас о них слышали, для тех же, кто не знает, скажу только, что это хищники, равных коим по свирепости вы не найдете среди существ, обитающих на сей планете. Когда животное любых размеров попадает в водоем, населенный пирайями, извлечь оттуда можно лишь его остов, обсосанный с примерным тщанием. Я не зря позаботился, чтобы их поместили повыше. Ведь если бы какой-нибудь неразумный шалун попытался…
Его взор подернулся сладкой пеленой. Казалось, он гордится этими тварями так, будто сам их родил, взрастил или даже выдумал.
— Теперь за аквариумом будет надзирать мой помощник. Но и я всенепременно наведаюсь, и не однажды. Прошу всегда, не конфузясь, задавать мне любые вопросы касательно волнующих секретов подводного царства. Пытливость юных умов священна!
Послышались жидкие хлопки, через миг рукоплескания стали всеобщими. Мы с Сидоровым поспешили присоединиться к аплодирующим. При всей своей антипатичности Рыба заслуживал благодарности. Потом слово опять взял директор и сказал на сей предмет все, что следовало. Едва он умолк, зазвенел звонок. Все стали разбредаться по классам, и я наконец смог подойти поближе.
Я прислонился лбом к стеклу. Оно было сухим, прохладным… А там, внутри, в маленьком зачарованном царстве все продолжался беззвучный, древний как мир танец, смысла которого не дано постичь сухопутному существу.
— Да пойдем же, наконец! — Сидоров крепко держал меня за локоть. — Опоздаем, опять Созонтьев будет пилить. Постой, ты что, не слышал, как я тебя звал?
Но разбираться, кто и что слышал, времени уже не было. Географ Созонтьев, рассеянный, вечно взъерошенный человек холерического темперамента, сам опаздывал на свои уроки, но был тем пламеннее убежден, что явиться туда хоть на секунду позже него есть бесстыдство непомерное.
На сей раз пронесло: успели, хотя Созонтьев влетел в класс, только что не наступая нам на пятки. Покосился раздраженно, однако смолчал. Урок начался. Все стихло: несмотря на вздорные выходки и «пиление», Созонтьева любили. Это был преподаватель милостью Божией, хотя детей не особенно жаловал и, как считалось, не понимал, а к священной пытливости юных умов относился с брюзгливым недоверием.
География — вот что было его страстью. Говоря о ней, он зажигался и горел у нас на глазах пламенем высоким и чистым. Присутствовать при этом таинстве было настолько увлекательно, что самые непоседливые замирали, стараясь не потревожить — у нас говорили «не разбудить» — вдохновенного Созонтьева.
Но стоило кому-нибудь со стуком уронить на пол карандаш, шепнуть два слова соседу или хотя бы слишком громко вздохнуть, как Созонтьев опоминался. Тогда он обводил класс горьким язвительным взором человека, который осознал, что мечет бисер перед свиньями, и, оборвав рассказ на полуслове, начинал вызывать к доске.
Опросы эти были обидны и неприятны, хотя географию мы знали недурно и наше к ней пристрастие заслуживало более милостивого отношения. Но нет, Созонтьеву было все мало. Лучшие ответы он слушал с застывшим лицом несгибаемого мученика, а при малейшей оплошке гимназиста морщился, как от зубной боли.
Только годы спустя я догадался, что все это были рассчитанные приемы. Значит, он все же понимал нас, коль скоро его актерство действовало безошибочно, хотя на каждом уроке повторялся тот же спектакль. Бедный Созонтьев. Он умер от чахотки перед самой войной. Его единственный сын был среди тех, кто погиб на площади девятого января. Говорили, будто, узнав об этом, географ в присутствии учеников плюнул на портрет государя императора, но ни мне, ни Сидорову, пересказавшему мне этот слух, не было доподлинно известно, правдив ли он.
Так или иначе, после смерти сына Созонтьев ушел в отставку, стал хворать и несколько лет спустя угас в бедности и одиночестве. Что до меня, мне предстояло покинуть гимназию много раньше, чем кто-либо ожидал, и с тех пор я больше не видел нашего географа. В загробную встречу верую мало, но, если б она оказалась возможной, вы, Викентий Михайлович, были бы среди тех немногих, кого я хотел бы повстречать из числа своих собратьев по этому свету. Впрочем, убежден, что вы меня не помните. Никакой особенной вашей приязни гимназисту Алтуфьеву заслужить не привелось.
Но я в тот раз и его не слушал. Это было ни на что не похоже. Мое бесчувственное тело, застыв в привычной позе почтительного внимания, торчало за партой, а воображение блуждало неведомо где. То мерещился мне пронизанный зеленоватым светом куб аквариума, то беззвучно открывающийся рот Миллера, а то пузатые пирайи наплывали откуда-то, разрастаясь до неприличных размеров.
Созонтьева, по счастью, никто не «разбудил», и только звонок вывел нас с ним из нашего, увы, столь различного забытья. Все засобирались домой. Меня было потянуло еще разок поглядеть на аквариум, но Сидоров загадочно бросил:
— Идем. Живо! Сегодня ты узнаешь большую тайну.
Мы вышли из ворот и торопливым шагом двинулись к Арбату. Гимназия располагалась в Староконюшенном, до Арбата было рукой подать. Впрочем, я еще не знал, куда мы направляемся. Сидоров шел рядом в молчании, и я знал: сейчас к нему лучше не приставать. Если тайна действительно существует, он может, разозлясь на мою настойчивость, оставить ее при себе. И уж это навсегда: такими вещами он не шутил.
Если же, что вероятнее, речь шла именно о шутке, об очередной мистификации, а по этой части мой друг был неистощим и коварен, тогда тем более важно не болтать, не отвлекаться попусту, а быть начеку. Авось в нужный момент удастся не сплоховать, выйти из положения с честью… Ох, не любил я этих сидоровских розыгрышей! Понимал, что ничего уж такого унизительного или жестокого в них нет, Алеша благороден, он просто забавляется и верит, что я тоже готов от души посмеяться над самим собой.
Я и смеялся. Хотя бы на это у меня мужества хватало. Если мой смех и звучал подчас не совсем натурально, Алеша этого не замечал. В минуты веселья он так самозабвенно покатывался от хохота, что проницательность ему изменяла.
Одного я не сумел проверить — хохотал бы он так же заразительно, если бы разыграли его самого? Мне отчаянно хотелось придумать какую-нибудь блестящую мистификацию, что заставила бы его попасться на крючок. Но когда я силился изобрести что-нибудь в этом роде, в голову лезли такие бездарные пошлости, от которых мои подлые уши предательски багровели, а душа наполнялась презрением к себе, к своему бессильно амбициозному нраву, плоскому уму и нишей фантазии. Располагая таким арсеналом, тягаться с Сидоровым, чья голова могла с легкостью порождать по экспромту ежеминутно, было бы отменной глупостью. Я понимал это и сдерживал себя. Кажется, я упоминал уже, что Алтуфьев на свой манер был мальчиком весьма рассудительным.
Мы вышли на Арбат и по Алешиному знаку остановились возле афишной тумбы.
— Подождем! — сказал он отрывисто и стал озираться по сторонам, будто кого-то высматривая в толпе. Потом, успокоившись, повернулся ко мне и как ни в чем не бывало заметил: — Но что ты скажешь о Рыбе? Это уму непостижимо, чтобы человек мог быть таким отталкивающим! Не понимаю, как он бреется.
— Бреется? — переспросил я вяло. Шутка, похоже, затягивалась. Осенний ветер начинал пробирать меня до костей. И вообще сегодня я был положительно не в своей тарелке.
— Ну да, бреется! Ведь надо же в зеркало смотреться. — Алешу передернуло. — Я бы застрелился.
Я молчал, и после недолгой паузы, задумчиво глядя на прохожих, Сидоров прибавил:
— Впрочем, в его уродстве есть хотя бы индивидуальность. Быть таким, кого не отличишь в толпе, похожим на всех и каждого — это ведь еще отвратительнее. Как ты считаешь?
Что, черт возьми, я должен был ответить? Его наивная и при всем том сто раз оправданная в моих глазах уверенность в собственном превосходстве бередила мою тайную рану. Но ответа и не потребовалось. Внезапно я увидел, как Сидоров стремительно переменился не только в лице, но и во всей фигуре. С чрезвычайно картинной надменностью он закинул голову и, уперев правую руку в бедро, устремил на меня взгляд, полный огня. И произнес раздельно, звучным голосом трагика в роли Гамлета:
— Дело в том, дорогой мой, что…
Друг Горацио, то бишь я, уставился на своего принца, остолбенев от удивления. Он же, оборвав свою маловразумительную реплику, вдруг пребольно толкнул меня в бок локтем и зашипел:
— Смотри! Да не туда! Видел?
Барышня в изящном сером жакете и черной юбке с царственной плавностью удалялась. Бронзовая небывалой толщины коса покачивалась в такт легким шагам.
— Ничего я не видел, — растерянно буркнул я. — Со спины только…
— Беги! — скороговоркой приказал Сидоров. — Обгони ее по другой стороне улицы, у булочной поверни и обратно… Скорей!
