Травкин не знал. Да и мало кто знал. «Главный Конструктор» — так именовался газетами человек, возглавлявший ракетное дело. Иногда проскакивали детали: «Добрый, широкоплечий, с хорошей русской фамилией». На полигоне, как и везде, велись разговоры о нем, разные разговоры. Что человек засекречен — это понятно и близко. Ну, скромен — так потому скромен, что уж очень на самых верхах любят о себе пошуметь.
— А я знаю, — с тихой гордостью произнес малознакомый офицер и оглянулся. — Королев Сергей Павлович. Ну?
Травкин не издал ни звука. Королев так Королев. Сергей Павлович так Сергей Павлович. Фамилия эта проскакивала изредка в разговорах ракетчиков. Не раз уже включали Травкина в комиссии и везли к обломкам ракет. В одной из таких поездок и услышал Вадим Алексеевич эту фамилию.
— Голова!.. — продолжал восхищаться Королевым офицер. — Уй, какая голова!.. Академик! Дважды Герой соцтруда!.. Первым увидел: будущее — за ракетами. Всю жизнь строил их, я узнавал. Бауманское кончил в тридцатом году, работал в ЦАГИ, потом заведовал ракетным отделом в НИИ. Не воевал. Да кто ж станет рисковать такой головой! Заместителем главного конструктора был в одном ОКБ, сам испытывал — сам! — на самолете ракетную установку. Без него, наверное, и «катюши» не получились бы. Так что — воевал все-таки, внес лепту...
Баллистическая ракета летела уже, наверное, над Тихим океаном, а Травкин вел «газик», думал о себе, о Королеве и завидовал Сергею Павловичу Королеву. Человек все-таки нашел себя, искал и нашел, и как еще нашел! А он, Травкин, что нашел? Бежал из Москвы, спасаясь от лжи соцобязательств, от неуютности душевной, от Зыкина, директора НИИ, от Степана Никаноровича Зыкина, который при редких встречах в коридоре подавал крохотную ладошку и заглядывал в глаза: «Я на вас так надеюсь, Травкин...» И гадил, гадил беспрестанно — и самому Травкину, и всем похожим на Травкина, и всему институту, что-то постоянно совершенствуя. Сбежал — а Зыкин и здесь, на полигоне, хозяйничал, будто от его имени шли телефонограммы о каких-то ударниках какого-то коммунистического труда. Горько сознавать: столько лет уже на полигоне, а ничего им, Травкиным, крупного, цельного, долговременного не создано. Недавно попалась на глаза папка с планами прошлых лет, с названиями станций, давно не стерегущих небо. Но и те, что пришли им на смену, скоро спишутся в металлолом. Потребности людей опережали способы, какими добывалось потребное. На ленте транспортера мимо человека ехали десятки, сотни блюд, кушаний, но было их так много, лента проезжала с такой скоростью, что человек, всем вроде обладавший, оставался голодным. Да, прав был предшественник Травкина, сказавший когда-то: здесь жизнь не идет, а проходит. И смысл прожитых лет в том, что смысла — нет. Сколько ни настраивай станций — они устаревают еще до того, как развернутся и выставят антенны. Наверное, Сергей Павлович Королев тоже думал о тщетности человеческой жизни и о грандиозном, возвышающем человека деле. И стал строить ракеты.
Как жить дальше? Что делать?
Однажды услышал Вадим Алексеевич занятную историю, случившуюся лет эдак сто тридцать назад. Два грозных российских мужа, Николай Павлович и Александр Христофорович, осматривали гвардейский полк. Тверские и смоленские мужики, наряженные в мундиры, — как на подбор, морды одинаковые, штыки по ниточке, подбородки в одну линию. Николай Павлович остановился у правофлангового, присел, прищуренный глаз нацелил на выпученные груди. И морщился, морщился... Александр Христофорович шепнул участливо: «Что, дышат, Ваше Величество?» — «Дышат, мерзавцы!..»
Травкин не видел того, кто рассказывал побасенку эту: ночь, аэродром полигона и люди, скрытые темнотой, перебрасывались анекдотами. Голос, однако, запоминающийся, глуховатый речитатив оживлялся нервным хохотком. Злому и насмешливому человеку принадлежал голос, и кому именно — стало известно, когда диспетчер стал выкликать фамилии.
Родин Владимир Михайлович, старший техник, 35-я площадка — это услышал Травкин и призадумался. Два года не был он уже на 35-й, но слышал о ней много. Это была вотчина Зыкина, там его институт дорабатывал крупную РЛС «Долину». И там же, на 35-й, странную и неоспоримую власть над площадкой приобрел старший техник Родин. Так утверждала молва.
В год, когда Травкин перебрался из хибары в гостиницу, к Степану Никаноровичу Зыкину пришла делегация, встревоженные отцы и матери тех, кто учился в средней школе, издавна считавшейся подшефной. Отцы и матери, подчиненные Зыкина, просили директора взять на работу учителя истории, выгнанного из школы с волчьим билетом и облыжно обвиненного в растлении их детей.
Степан Никанорович любил порядок в институте и ценил спокойствие в нем. Ни того, ни другого в настоящий момент не было. Год назад уволился лучший инженер НИИ Травкин. За последние пять лет только семь разработок института пошли в серию, три из них принадлежали Травкину. Кое-кто открыто возмущался произволом директора, который якобы вынудил Травкина уволиться. По всему НИИ ходили домыслы и кривотолки. Требовался акт великодушия. «Пригласите ко мне кадры...» — попросил Зыкин секретаршу.
Родин Владимир Михайлович — так звали ошельмованного педагога. Его, не знающего азов техники, пристроили к 22-му отделу, на учет чертежей и схем. Ему бы, со страшной статьей в трудовой книжке, скромненько поскучать годика полтора да вернуться, очищенным, в школу, но оказалось, что не зря выгнали его из коллектива педагогов и учащихся. Там растлевал — и здесь растлевать начал, вступился за прогульщика, алкоголика, стал призывать к милосердию, прощению и даже самобичеванию.
Степан Никанорович возмущенно засопел, узнав суть дела. То ли тунгус, то ли якут, а точнее — эвенк, инженер 12-го отдела, впервые в жизни выпил на празднике и молниеносно спился. От рюмки «огненной воды» (так эвенк написал в объяснительной) впал в трехмесячный запой. Не будь в институте Родина, выгнали бы инженера быстро и без шума. Но бывший педагог рвался к трибуне на всех собраниях, бегал по отделам и лабораториям, взбаламутил общественные организации, произносил речи, требовал прощения нацмена и его восстановления на работе, ибо не чукча виноват, а (какая наглость!) все, то есть не только пять тысяч инженеров и техников, рабочих и служащих, а двести с чем-то миллионов советских граждан. Потому что, видите ли, царская Россия, колонизировав северные территории Евразии, закабалила живущие там народности и обрекла их на вымирание, и политика эта проводится нынешним государством, и мы (кто — мы?) все в долгу перед вымирающими национальностями, мы спаиваем, мы разрушаем, мы...
— Я, что ли?.. — возмутился Степан Никанорович и дал команду.
Создали комиссию — проверить самого Родина, кого он там спаивает, кого разрушает. Выводы комиссии были обескураживающими: техник 22-го отдела Родин В.М. на своем крохотном участке работы дело организовал блестяще, образцово.
Смутьяна и демагога немедленно перебросили на другой участок, с повышением, чтоб уж там он обнаружил полную техническую несостоятельность свою. Через месяц проверили. Опять полный ажур, и вновь двинули наверх, в отдел снабжения, чтоб поймать за руку. Выждали время — и нагрянули с ревизией. Итоги ее были плачевными для Степана Никаноровича.
Тогда-то и решено было: отправить Родина в глушь, в степь, на 35-ю площадку. Авось испугается и сбежит.
Рассказывают, что там, на полигоне, еще не освоившись, Родин выдвинул теорию об историческом предназначении 35-й площадки...
Начиналась новая весна, и близилось время желтого безумства, полчища желтых тюльпанов пересекали южную, китайскую, границу, еще три-четыре дня — и степь заполыхает.
Все обострилось в Травкине в эту весну. Мысль мелькнула и пронзила: в другой отдел перейти, на морские заказы! Даешь «Янтарь», «Анкер» и «Бриз», впереди корабельные толкучки, порты и базы, Севастополь, Одесса, Таллинн и конечно же Ленинград, где все будет, все исполнится, и в пепельное ленинградское утро он выйдет из какого-нибудь подъезда и окажется в узком, как канал, переулке, и переулок встретит его женщиной, на теплое плечо ее он положит руку, и они пойдут меж высоких домов к желтой полусфере Исаакиевского собора, и золоченый купол будет медленно вырастать из мостовой, как парусник из пучин моря, нацеленный на истосковавшегося островитянина и себя показывающий кончиком мачты, потом парусами и бушпритом; на все шпили и башни города взлетят горнисты и оповестят весь мир о встрече в переулке, и, хотя никто не будет знать, с кем произошло чудо, оно произойдет и будет чудом для всех, и что-то доминорное зазвучит, город и Нева державно замрут...
На 40-й проверяли пуск ракеты, пригласили и Травкина, тот полистал схемы. «Помехи не подавятся... Поберегите людей, возможен самосход...» И точно, ракета взмыла вверх до команды «пуск!». Стремительно прибыла комиссия, узнала о прогнозе Травкина.
