Если бы он был уродлив, по-настоящему уродлив… Но настоящее уродство встречается так же редко, как и настоящая красота, и под эту категорию Блен тоже не подпадал. Может быть, уродливым он бы понравился самому себе. Но трагедия была в том, что его лицо было до ужаса банальным, если не сказать, ничем не примечательным. «Бесполезная» внешность, как он сам это характеризовал. Тьери представлял себе, как забавно он будет выглядеть в старости: округлая согбенная черепаха с дряблой кожей, с вялыми членами, становится все печальнее и печальнее, двигается все медленнее и медленнее. И все это было бы не так важно, если хотя бы однажды кто-нибудь сказал ему, что он красив. И Тьери бы поверил, хотя и не был наивен. Привлекательные люди знают это: окружающие с самого детства не устают напоминать им об их красоте и даже потом считают своим долгом время от времени освежить их память. Но Блен никогда не замечал, чтобы девушка проводила его взглядом, а женщины, которые отдавались ему, никогда не говорили, как он выглядит. Он нравился им, но ни одна из них не считала его красивым, самые честные признавались откровенно. Изредка, когда он упоминал об этом, Надин неловко заводила разговор о его «шарме», чтобы доставить ему удовольствие.
— В твоем возрасте пора привыкнуть к той физиономии, какая есть. Меня она вполне устраивает.
Но, черт возьми, почему в этом дурацком мире мы имеем право только на одну физиономию? Мы должны иметь право ее менять, как разрывают брак, казавшийся вечным.
Тьери вышел из дому, нырнул в метро на «Конвансьон», вышел на «Пернети», заказал, как обычно, кофе навынос и открыл свою багетную мастерскую «Синяя рама», где его ожидали несколько литографий, которые надо было окантовать до конца недели. Пока его руки машинально взялись за работу, мозг судорожно разрабатывал сложный план, чтобы выиграть вчерашнее пари.
Любил ли Блен свою работу? Он хотел стал ремесленником из стремления к независимости, а вовсе не из любви к картинам, рамам или даже дереву. Свое призвание он нашел, как встречают любовницу, которую рано или поздно бросают. Когда-то Тьери стажировался на архивиста в отделе графики в Лувре, и там он познакомился со специалистом, создавшим хитроумную систему — благодаря ей можно было работать с пастелями и рисунками, не прикасаясь к ним. С пастелями Дега, рисунками Будена и Фантен-Латура. Мало-помалу Блен выучился всему, что должен знать багетчик. Сдав экзамен, он получил диплом высококвалифицированного специалиста. Обратился в дирекцию музеев Франции и получил предложение от музея Орсэ. Так все и началось. Новенькая студия, которую Блен делил с реставратором, прекрасный вид на Париж и специализация на старых фотографиях. Надар, Ле Грей, Этгет и некоторые другие обязаны ему сегодня своим вечным покоем между двумя листами плексигласа. Некоторые из его коллег относились к материалу — лаку, бумаге, золотой фольге, и прежде всего к дереву, как к живым существам. Эксперты, влюбленные в дерево, делали стойку на обыкновенную кленовую болванку. И со временем Тьери осознал, что не принадлежит этому племени. Его первым воспоминанием о дереве была дикого вида сабля, кое-как смастеренная совершенно безруким отцом из двух плохо пригнанных брусков, от которой у Тьери все руки были в занозах. Работая в музее, он выполнял свою работу тщательно, но без малейшей изобретательности. Уволиться он решил внезапно, чтобы ухватиться за другое, не более священное, но более живое искусство. Тьери снял помещение бакалейной лавки на тихой улочке в четырнадцатом округе, сделал из него багетную мастерскую, установил бумагорезальную машину, полку для багетов, резкий неоновый свет и несколько рам в витрине. Он развесил рекламу, надеясь в основном на благожелательность окрестных лавочников, и широко открыл двери своей «Синей рамы» — счастливый ремесленник, опьяненный своей вновь обретенной свободой и обласканный теми, кто считал его профессию благородной и верил в искренность его призвания.
И тут-то они пошли косяком.
Владельцы ресторанов со своими акварелями, мальчишки со своими сложенными вчетверо постерами, любители кино со своими афишами в клочках скотча, просвещенные любители со своими ню, претенциозные любители со своими гиперреалистичными ню и несколько коллекционеров с траченными ржавчиной гравюрами, откопанными на блошином рынке в Сен-Уене. Потом пошли и сами художники, «чистые абстракционисты», которые перешли на масло, но слишком усердствовали с высушивающими веществами, любители буколических сюжетов со своими пастелями про детский сад, лауреаты разных конкурсов, среди которых «Золотая палитра» четырнадцатого округа, и — венец всему — мадам Комб принесла ему автопортреты углем. Блену не на что было жаловаться — заказов было не так много, чтобы перетрудиться, но достаточно, чтобы заработать на жизнь.
Через восемь лет ему не доставляло уже никакого удовольствия заниматься своим делом. Во имя чего? Красоты? Искусства? После Лувра и музея Орсэ слово «искусство», звучавшее в его мастерской, приобрело совсем другой оттенок, Одной из первых его клиенток была дамочка с двенадцатью картинами Климта.
— Двенадцать картин Климта? Гюстава Климта? Вы уверены?
— Да, двенадцать рисунков,
— Оригиналы?
— Не знаю.
— Ну, они подписаны? Это произведения на бумаге?
— Да нет, это календарь.
Немного пообвыкшись, он наловчился переводить. «Картина Гогена» означало чаще всего афишу выставки, а вот фраза «У меня есть оригинал…» предвещала обычно неприятные четверть часа.
— У меня есть оригинал Бурелье, морской пейзаж.
— Кого?
— Ромена Бурелье! Это лучший период Бурелье. Я даже не знала, что у моего деда была его картина, представьте себе, Бурелье, и в прекрасном состоянии!
— Знаете, я не силен в истории искусства…
— Его лучший период! Сразу после войны! Мне это сказали в Вильбонне, он родом оттуда. Я хотела бы оценить его, но не знаю, к кому обратиться. Вы не знаете никакого специалиста?
— Мне нужно навести справки…
— А вы знаете, что в мэрии Корселля в Бургундии висит картина Бурелье?
— Я подумаю, что тут можно сделать.
— Только не трезвоньте об этом.
Пальма первенства принадлежала «чистому абстракционисту» из ателье напротив, местному бедному (как и положено в его положении) художнику, который никогда не платил вовремя, но — что поделать — его статус позволял ему. Он посвящал своего багетчика во все состояния души и проблем — все эти бюрократы, которые ничего ни в чем не смыслят! — и считал, что выставлять свои картины в «Тавола ди Пепе», пиццерии на улице де л'Уэст, недостойно его таланта, но так он хотя бы оставил место другому.
Поначалу Блен был благожелателен, выслушивал их наивные рассуждения и даже завидовал тому, что они рискнули делать то, на что не отважился он сам — так он воздавал им по заслугам, ведь он был их первым зрителем. Но теперь его уже не занимали творческие проблемы в округе, и когда кто-то входил в его мастерскую, он с трудом подавлял зевоту. Он ожесточился и не склонен был больше выслушивать излияния. Иногда ему хотелось расквитаться хотя бы с одним из них за всех остальных, упиваясь его стилистической бедностью, донести на него в комитет по надзору за хорошим вкусом, выставить на посмешище. В итоге он оставался любезным, льстивым — надо же было как-то жить. Невозможно признаться в этом Надин, она была одной из них. Именно так они и познакомились. Огромная фотография, которой она жутко гордилась — это было видно по глазам, когда она доставала ее из папки для рисунков. Серые силуэты, встречающиеся на проспекте, полное безразличие, пустая скамейка на заднем плане. Метафора, аллегория, современная жизнь, отчуждение, интимистская недодержка и т.д.
— Очень красиво. И печать хорошая.
— Спасибо. Что бы вы мне посоветовали?
— А какая у вас обстановка?
Он часто задавал этот вопрос, без малейшего подвоха, но на этот раз он позволил себе заговорщицкую, несколько двусмысленную, почти обидную улыбку.
— То есть… я хочу сказать… в каких тонах оформлена ваша квартира?
Она ответила еще более заговорщицким тоном, Тьери даже показалось, что сейчас она предложит ему пойти взглянуть.
— Все черно-белое, как на моих фотографиях.
Она говорила правду, он быстро в этом убедился. Это было пять лет назад. Сейчас они жили в трехкомнатной квартире на улице Конвансьон, она работала ассистенткой кардиолога, а Тьери продолжал делать рамы к ее фотографиям для выставки, которую галерейщик откладывал каждый месяц. Со временем Блен стал гораздо больше ценить ее саму, чем ее работу, в чем не решался ей признаться. По идее, удовольствия, которое Надин получала от фотографии, должно быть достаточно, но Тьери трудно привыкнуть к мысли, что она не настоящий фотограф, так же как он не настоящий багетчик.
Тьери мог бы всю оставшуюся жизнь играть в эту игру, придавая выразительность талантам своих соседей, но это раздвоение его существования чем дальше — когда перспектива пенсии стала уже не просто вымыслом футуриста, тем дороже ему обходилось.
