Начинался день, все эти булочники и молочники мирно пёрли по своим делам, потом наступал вечер, и они же не спеша волоклись домой к жене и спиногрызам. Но если бы невзначай произошёл переворот, то из нас в мгновение ока сделали бы военных преступников, идущих с оружием в руках против собственного народа. Козлов отпущения, которых вполне можно было показательно перевешать, украсив фонарные столбы.
Но нам и это было параллельно. А новичков больше не прикалывали никак — просто так, с чистого листа люди сюда не попадали. Вербовщики "на глазок" не работали.
Периодически военные действия вспыхивали заново и приближались вплотную к городу, который считался вроде как спокойным. Халява с увольнениями заканчивалась, и наша рота временно превращалась из карательной в некий странный придаток действующей армии. Самый отстой был в том, что граница проходила не так уж далеко — из-за этого мы и попадали под раздачу.
Иногда кто-нибудь разваливался, словно грецкий орех — и тогда ни с того ни с сего начинал нести всю эту шнягу про людей, которым он укатал пулю в башку, или про штатских баб из местных, которым тоже укатали что-то и куда-то. Только, я думаю, на большинство местных баб патронов требовалось куда больше, чем один. Хотя бы исходя из габаритов.
Лекарство было одно — подойти и влепить пару затрещин. Способ действовал, как по волшебству: человек резко включал позитив и прекращал гонять порожняки.
Правда сначала Берц пыталась силком затащить меня к капеллану, но после второй попытки сдалась.
Это лекарство помогало всем — помогло бы оно и мне. Но на моём пути встретилась докторша. И мой путь с тех самых пор приобрёл пугающую тенденцию неожиданно для меня самой резко заворачивать то туда, то сюда под совершенно нереальными углами.
Итак, перед окном на лестничной площадке стояла Берц и курила. Она выглядела, словно загнанная скаковая лошадь, только что пена с неё не падала — и даже в лице проглядывало что-то лошадиное. Было ощущение, что её не кормили минимум неделю, или она слегка поехала крышей и села на диету.
— А. Ковальчик, — Берц всегда говорила так, словно ты расстался с ней минуту назад. Она никогда не спрашивала, где ты была, или куда собираешься, потому что у неё почти всегда были свои жутко неотложные планы, и именно ты вписывалась в них как нельзя лучше.
Я поняла, что красивый финт ушами сделать не судьба. По крайней мере, сегодня. Я хотела реактивно забросить бумагу, которая лежала у меня в кармане, делопроизводителю или секретарю — или вообще первому встречному, кто попался бы мне на глаза, а потом пойти к себе, благо мы располагались в соседнем здании, и с часок поиграть в гляделки с потолком. Однако по всему было видать, что халява кончилась.
— Одна сигарета, — сказала она. — Время пошло.
Под окнами раздалось урчание мотора.
— Ни одной сигареты, — поправилась Берц.
Она быстро поднялась и забухала ботинками вниз по мраморной лестнице.
— Давай, Ковальчик, булками шевели, — рявкнула она так, точно я собиралась упорно тусоваться возле окна.
Мне захотелось плюнуть. Ну что мне стоило задержаться всего на пару минут? Тогда бы Берц уехала без меня, а я отправилась бы на свидание со своей койкой, которое теперь откладывалось на неопределённый срок.
Под окнами стоял раздолбанный внедорожник. Берц села позади шофёра, и машина, чихнув, тронулась с места.
Мимо меня скачками проплывал город, и вдруг я поняла, что каким-то боком он изменился. Дело было не в весне, не в цветущих каштанах и не в серёжках какого-то дерева, названия которого я так никогда и не запомню — тех, что пачкают пальцы жёлтой пыльцой, если взять их в руки. Когда я видела Старый город последний раз, была осень или даже почти зима, однако обледенелые тротуары каждое утро посыпали жёлтеньким песочком, и тот, кто осмелился бы вылить помои на мостовую или высыпать туда же печную золу, не отделался бы штрафом в несколько монет. Стройные башенки поднимались к серому небу, где-то наверху скрипели флюгеры, а внизу было тихо, словно морозные ветры боялись попасться в ловушки узких улиц и остаться там навсегда. Утром того дня, когда мы попали в зелёный дом, в костёле ещё играл орган, а главный врач больницы прогуливался по центральной улице в шляпе пирожком и огромном касторовом пальто пошива прошлого века. Иногда он останавливался возле освещённых витрин и степенно раскланивался с кем-то, но при этом не снимал шляпы, видать, опасаясь простудить макушку. Заварушка началась позже, к ночи, когда этот старый засранец уже спал — а вероятнее всего, как и большинство, отсиживался в погребе.
Сейчас каштаны цвели, как ненормальные, в ветвях уже вовсю прыгала какая-то мелкая живность, но тишина в городе стояла такая, будто эта заварушка и не кончалась. Как будто в ту ночь Старый город вымер или резко свалил в полном составе, собрав манатки. Хотя, может быть, снова намечалось веселье, и народ живо попрятался по подвалам.
— Ты помнишь врачиху-то? — вдруг спросила Берц прямо над ухом — так, что я даже вздрогнула. — Тебе башку напрочь не отшибло?
— Какую врачиху? — тупо спросила я. Мне правда как будто заехали по башке, я только и догадалась прибавить: — госпожа Берц.
— Какую-какую. Которой ты полночи по ушам ездила. А она тебя за лапку держала под шум дождя, — сказала она.
Водила хмыкнул. В машине запахло так, будто она работала на спирту.
— За врачихой мы едем, — пояснила Берц; видать, тупая у меня была рожа.
Вот это номер. Голова у меня вдруг стала, как пустой котёл, по которому треснули кулаком. С одной стороны, я должна была бы радоваться, что сгинет навсегда человек, кому я выболтала многое из того, про что лучше было бы промолчать. Одновременно я понимала, что никогда и никому эта докторша не сказала бы ни слова. Вот непонятно иной раз, отчего и почему ты вдруг знаешь что-то такое, просто как факт этой чёртовой вселенной: вот едет наш драндулет, распугивая воробьёв от лужиц на обочине — это объективный факт. И вот где-то сидит себе эта странная Адель, или не сидит, а поливает из чайника глиняные горшки, и всё, что было сказано ей в ту ночь, так при ней и останется. И это тоже объективный факт. И ещё я почему-то думала, что те сволочи, что после займут её домик, нипочём не будут поливать цветы. Они просто отмоют со стены брызги крови, а то и вовсе поклеят новые обои какого-нибудь тошнотного розового цвета, а горшки просто свалят в кучу у помойки, где воняет тухлой рыбой и прелыми овощами….
Мне точно не удалось бы шариться в Старый город хотя бы через день и поливать эти чёртовы цветы. Не знаю, почему они беспокоили меня больше, чем птичка в клетке — но я залипла именно на цветы. Наверное, потому, что птичку можно было и выпустить. Итак, Старый город отпадал. Тогда я стала думать, под каким соусом притащить их в расположение и куда деть там. Может быть, никто не заметит, если я засуну их под койку?
В этот момент машину тряхнуло, и я автоматически подобралась, чтоб не влипнуть мордой в ствол оружия, которое я всегда сжимала коленями, и не остаться ненароком без передних зубов… но не тут-то было. Должна была сжимать — но не сжимала. В мою башку заколотили ещё сильнее — зачем, зачем, зачем Берц взяла с собой меня, — не послав предварительно в оружейку? Ведь не собиралась же она делать дело сама, прихватив меня только в качестве гибрида зрителя и группы поддержки? Маразм крепчал, и мне уже начало было казаться, что это запланированная акция, и Берц нарочно поджидала меня около окна, чтобы сейчас устроить мне… что именно устроить, я придумать не успела, потому что мы приехали.
— Пошли, — Берц хлопнула расхлябанной дверцей так, что моя дверца дёрнулась в пальцах и открылась сама собой. — А ты тут порядок наведи, на раз-два. Мухой, — это относилось уже к небритому мрачному водиле. — Сзади чтоб пусто было, иначе шмотки мадам докторши не влезут.
— Успею, — буркнул водила в сторону, распространяя мощный запах вчерашнего перегара.
— Живенько давай, — прикрикнула Берц. — Ишь ты. Борзометр у тебя там на жопе не вырос? Успеет он.
— А то, — сказал водила. Откуда-то с днища драндулета с шумом отвалился кусок глины.
— Не подфартило тебе, — сказала Берц, когда мы шли по тропинке. — Рано ты из лазарета свалила, а то ходила бы каждый день на исповедь. К мадам Дельфингтон.
От неожиданности я чуть не хлопнулась, запнувшись о какую-то кочку, которая выступала над землёй хорошо, если на сантиметр, и получила секундную передышку. В этот момент каким-то чудом в моей башке наступило просветление, и я разом поняла, что Берц подкалывает меня совершенно просто так, без задней мысли — и что, даже будь это по-другому, сделать ноги всё равно не удастся. Прямо перед нами уже был докторшин домик, и я не додумалась сказать ничего умнее, чем "да, госпожа Берц". Впрочем, ей было всё равно.
