И все-таки позавчера была Неджма. Девушка, которую я встретил в гостинице «Хашхаш».
Сегодня утром мы, то есть Мурад и я, приглашены на чашку кофе к Али Хану. Преподаватель компаративистики, наш широкоплечий исповедник, очень к нам привязан. Мурад в ответ с ума сходит по его жене Амель, брюнетке, чьи волосы волнами струятся по спине.
Мурад сочиняет стихи и думает, что в один прекрасный день станет великим писателем. Похваляется тем, что читал Стендаля и Флобера. Такой литературы я больше пяти страниц подряд никогда не мог осилить. «Тонко! Забавно!» — по его отзывам. Чтобы попугать приятелей, этот дурачок во все горло декламировал свои произведения.
Жизнь, дорогой Мурад, нельзя изучить по книгам, окунувшись в пену страниц. Жизнь — это жизнь. Повтор, тавтология. Тавтология литературе противопоказана, не устает повторять мой друг. Тав-то-ло-ги-я. Круглое слово, я как раз такие люблю. Я совсем пьян. Мать, увидев меня как-то в таком состоянии, чуть в обморок не упала.
— Нечестивец!
Она плюнула на землю, величественно поведя чревом женщины на сносях.
Верить в Бога. Почему бы и нет? Это никому не мешает. Я верую сердцем — так я объяснил Мураду. Он возразил мне, что я верую скорее потому, что верует моя мать. Он считает, что к восприятию некоторых истин я еще не готов. На том наш спор и кончился. Да, я часто выпиваю. Люблю женщин, и не только умозрительно, как Мурад. С тех пор как мы с ним познакомились, я не соблюдаю пост. Во время рамадана мы вместе обедаем на факультете. Компанию нам составляют Рашид Хшиша и Рыба, два старых коммуниста.
— Ты — как старый партизан, — зудит мать каждый вечер, ставя передо мной мою порцию еды. — Ты нас разоришь.
Старый партизан, мой отец, выбил себе все льготы, положенные ему за заслуги перед государством — этим борделем, где хозяйничают сутенеры в золотых погонах. Собрав уйму справок и удостоверений, он открыл свою строительную фирму.
О том, как он прогорел, помнить будут долго.
Мать считает, что его погубило великодушие. Он дарил работавшим у него каменщикам кровельный материал, в полдень приносил им обед, а по выходным водил их отрываться к шлюхам — о чем его жена не знает или делает вид, что не знает.
— Хосин! Просыпайся! На работу пора! Нечего валяться у нас под ногами! — вопит мать, дергая мой матрас.
Я только-только уснул после возвращения старого партизана.
— Требуется пятьдесят динаров, — говорю я матери, потягиваясь под простыней.
— С ума сошел? Думаешь, ты здесь на полном пансионе? Ну-ка, живо поднимайся!
Хмурый, я встаю под веселые крики собирающихся в школу малышей. Старый партизан спит.
Девять утра, 29 июня 1996 года. Мурад, наверное, уже ждет меня у вокзала. Опять я опаздываю. Может, такси взять? Не на что.
— Черт бы все побрал!
— Да сохранит нас Господь… — несколько раз шепотом произносит мать и лишь потом швыряет в меня старым ботинком.
С наступлением дня Цирта теряет свой блеск. Королева в звездном бархате ночи под палящими лучами солнца превращается в замарашку из сказки. Я живу на окраине, в одном из тех безликих предместий, которыми опоясаны все алжирские агломерации. Город наших снов, этот готовый к подвигу воин в доспехах, соприкоснувшись с реальностью, разлетается на куски: он гол и хрупок. А может, это я, разбуженный, бесцеремонно выставленный из дома, даже, пожалуй, изгнанный — я, как всегда, преувеличиваю, — обозлившись, не нахожу очарования в городе, что нависает над равниной и грозными водами, сегодня спокойными, гладкими, как огромное зеркало нашего отчаяния, мерно накатывающими на песчаную отмель — единственную дорогу, которой можно попасть на крепостные стены и проникнуть в одни из ворот древней Цирты.
Подъезжает, раскачиваясь из стороны в сторону, автобус. Работая локтями, я влезаю на подножку Водитель закрывает двери у меня за спиной. Мы трогаемся. Мурад ждет у вокзала, чья башня с часами похожа на минарет. Вокзал — сердце и легкие Цирты, но находятся они не в центре, а на отшибе, возле порта.
Из-за людского безумия Цирта выстроена на сахарной голове скалы, на морском берегу и на равнине разом: тут сам черт ногу сломит. Например, чтобы выйти к морю, нужно — я не очень уверен, все так быстро меняется, — пройти по мостам, соединяющим Скалу с тремя холмами, северным, восточным и южным, затем спуститься с холмов по бесчисленным улицам и лестницам. Так, петляя и кружа, жители Верхней Цирты добираются до порта.
Обитателей равнины, расположенной ниже уровня моря, связывает с городом прибрежное шоссе длиной километров десять, по которому я нынче утром еду в автобусе, за отсутствием денег на такси. И это при том, что по милости суровой матери мне трижды в неделю приходится подрабатывать ночным портье.
Гостиница «Хашхаш», принадлежащая братьям Тобруку и Мабруку, смахивает на бакалейную лавку. Хозяева-хаджи, кроме всего прочего, примериваются к торговле текстилем, у входа свалены тюки с одеждой — изволь перешагивать. Висящая на стене, напротив лестницы, сура с цветными миниатюрами защищает гостиницу от дурного глаза. К суре прицеплен еще и амулет «рука Фатимы» из желтой верблюжьей шерсти.
Бетонный пол покрыт облезлым красным ковром.
В изгибе узкого коридорчика, идущего вдоль лестницы, приютилась стойка портье — мой, так сказать, насест. Человечеству нужен сон. Спят все, от возвратившейся к себе шлюхи до измученного путешественника. Спит, набродившись по ресторанам и кабакам, коммивояжер. Один я священнодействую, словно жрец в храме покоя. Ты заснешь. Ты умрешь. В пропитанной запахами постели.
— Хосин, сын мой, никогда не сели сюда одиноких женщин, — обдает меня зловонным шепотом Мабрук-хаджи. — Эти женщины ведут дурную жизнь. Порядочная женщина не ночует одна в гостинице.
Понятно. Я им всем выдам ключи. К некоторым, чтобы познакомиться поближе, даже загляну в номер. Прямо в постель, полную легких запахов.
— Истинная правда, — прибавляет Тобрук-хаджи. — Им уготован ад.
Я соглашаюсь, с опаской поглядывая на его смрадный рот.
Массивные, жирные, со зловещими фесками на головах, хаджи, сменяясь, держат гостиницу под неусыпным наблюдением. Они только и делают, что подозревают да проверяют меня, оценивают каждое мое действие, взвешивают любое, самое ничтожное мое движение или жест, время от времени спрашивая себя: а правильно ли они сделали, что взяли меня на работу? — и неизменно отвечая отрицательно. Они вышвырнут меня при первой же возможности. Ко всему прочему эти черные вороны никогда не моются.
Позавчера заходит к нам хорошенькая девушка, одна.
— У нас нет мест, — говорю я.
— Верно, сын мой, — хором отвечают хаджи.
Только они на что-то отвлеклись, я побежал за ней вдогонку.
— Возвращайся. Вечером найдется для тебя комната. И для меня, — говорю, засмеявшись. — Как тебя зовут?
Она улыбается.
— Неджма, — отвечает.
Она вернется.
Хаджи, с воодушевлением:
— Мы сейчас прокручиваем одно дело, сын мой.
— Одно дело, сын мой.
— Сотни миллионов, сын мой.
— Сотни миллионов.
— Можно поставить миллиард против пятисот миллионов франков.
— Недурное дельце!
Я, простодушно:
— Значит, вы сможете прибавить мне жалованье?
Они, тонкими голосами:
— Ты принимаешь нас за богачей, сын мой.
— У нас только и есть что эта гостиница.
— Гостиница — больше ничего.
Братья-хаджи в семидесятые сделали состояние на лимонаде. Пейте лимонад «Хашхаш»! До последней капли. При помощи одного-единственного фальшивого ветеранского удостоверения построили целую империю. Теперь они занялись спекуляциями с валютой. Собираются купить полмиллиона франков нового образца — на динары, конечно. Алжирский динар и так уже ничего не стоит, а с такими вот типами — имя им легион — скоро и вовсе отдаст концы.
Два жулика уходят домой. Час ночи. Замороченный род людской понемногу засыпает. Коридор гостиницы пуст. Я полновластный хозяин этого корабля. Взбираюсь по источенным жучком ступенькам. Четвертый этаж. Стучу в дверь. В комнате слышно какое-то движение. Дверь открывается. Неджма ждет меня на пороге. Начинается моя рабочая ночь.
Неджма. Красивое имя для девушки, с которой познакомился в гостиничном коридоре. Больше всего она боялась лишиться девственности. Славная крошка. Тогда я подошел к делу с иной стороны. Тесны врата в царство небесное. Я раздел ее. Она покраснела, когда я снял с нее трусики. Я, в свою очередь, тоже сбросил одежду. Она не осмеливалась взглянуть на мой член. И, однако, грациозно склонившись ко мне и закрыв глаза, взяла его в рот. Блаженство! Она прилежно сосала меня. Вода капала на нас сверху. Мы стояли в душевой кабине, о братья мои. Оба вонючих хаджи спали сном неправедников. Мы растянулись на эмалированном днище, я раздвинул ей ноги. Темное руно. Вытянув губы, я нырнул в нее. Она шире раздвинула ноги. Сколько же воды я проглотил, сколько воды, братья мои!
