Однажды этот мир окутала тьма. Она пришла из ниоткуда, непрошенной гостьей, накрыла города и сёла, и не стало больше дней и ночей, закатов и рассветов. И девушка перестала поднимать голову — наверху не было ничего, кроме бездны мрака, а если долго смотреть в бездну, голова может закружиться, а сердце остановится и кровавым комком подкатится к горлу.
Потом пришел голод — зверь с гноящимися глазами и полинялой шкурой, прилипшей к ребрам. И другой зверь — холод, что лизал окна, и они покрывались белыми узорами. Ручьи и речушки превратились в ледяных змей — в полной тьме люди скользили и разбивались. Холод просачивался в дома сквозь щели в дверях и окнах и ложился у каминов и печей. И ласковый огонь отступал перед его ненасытным дыханием…'
Голос Спутника был спокойным и невыразительным, слова текли плавно и ровно. Ему бы не сказки сказывать, а научную лекцию с кафедры читать.
- '…Девушка осталась совсем одна: мать ее не выдержала тьмы, отец — холода. И пошла она к своей тетке, мудрой пожилой женщине. Девушка шла на ощупь, медленно, шла и плакала, и слезы замерзали на щеках бисеринками льда. Тетка тоже готовилась умереть и не вставала уже с холодной постели. Она посоветовала племяннице уйти из города, оставить страну и поискать потерянный свет в иных краях.
Три леса прошла девушка и встретила трех колдуний. Первая из них за ночлег и пищу потребовала у нее страх, вторая — печаль, а третья — сожаление. С радостью отдала она всё это, удивившись такой странной оплате. Но с исчезновением каждого чувства исчезала и его противоположность. Так она лишилась беспричинного смеха, радости и восхищения.
И вот, наконец, подошла она к черному замку. Это был сгусток высокой прямоугольной тьмы, еще более непроглядной, чем окружающий воздух. Прошла в ворота, призывно распахнутые, как ноги проститутки. В замке была тысяча комнат, наполненных тысячью видов темноты. Там была темнота бесконечная и темнота, ограниченная стенами зала, темнота яркая, от которой болят глаза, и темнота тусклая, затрудняющая дыхание. Девушка долго блуждала, и, наконец, когда она окончательно выдохлась, заметила свет, блеснувший из-под дверей одной из комнат. Свет бросился ей в лицо, ослепил, оглушил. Когда глаза ее привыкли и она открыла дверь, оказалось, что он не такой уж и яркий. На низком столе темного дерева горела керосиновая лампа. В огромном кресле, неестественно скорчившись и вжав в плечи белокурую голову, сидел маленький мальчик. Он обернулся, и если б девушка могла испугаться, она вскрикнула бы от ужаса: с такой недетской жестокостью и холодной алчностью смотрели его глаза. На припухлых младенческих губах зазмеилась улыбка.
'Ну, здравствуй, милашка, — голос был высокий и дребезжащий. — Ты отдала всё, что могла, ты прошла длинный путь, так скажи же, чего ты хочешь?'
'Я хочу, чтобы ты вернул свет и тепло. Без них все люди погибнут'.
'Они уже погибают, и вскоре человечество как вредный и некрасивый вид исчезнет с этой земли!'
'Исчезнут и птицы, и лошади, и дельфины…'
'Ну и пусть! — злобный мальчик захихикал. — Потом появятся новые'.
'Пожалуйста! Пожалуйста, помоги. Ты ведь можешь помочь, я знаю!'
'Я не помогаю просто так, а у тебя нет ничего, чем ты могла бы заплатить мне'.
'Неужели нет никакого выхода?'
'Выхода здесь три. Вряд ли они тебе понравятся, но всё же ты имеешь право их узнать…'
А через час наступило утро. И все люди, что остались в живых, радовались взошедшему наконец-то солнцу. А девушка больше никогда не появилась в своем родном городе, ни где-либо еще…'
Голос рассказчика смолк. Я распахнула глаза. Солнце подмигивало мне (или у него был тик?) с той же меланхоличностью. Спутник, склонившись над каким-то растением, старательно его изучал.
— Это всё?
— Всё. — А что же стало с ней, с этой девушкой?
— Этого не знает никто.
— Ну, ты и урод! Рассказал мне сказку без конца. Может, хоть варианты, которые предложил ей зловещий мальчик, поведаешь?
— Мальчик сказал, что солнцем может стать любой, убитый ритуальным ножом. Этот нож лежал у него на столе. Он предложил ей на выбор: убить его, убить себя или убить ещё кого-нибудь, кого она найдет за пределами замка.
— Она, конечно же, убила эту гадину!
— Этого не знает никто. Но мне жаль тот мир, если это существо стало в нем солнцем… Ладно. Я окончательно тебя замучил сегодня, так что — до встречи. Отпускаю тебя в твои сны.
Еще несколько секунд я наслаждалась обществом высокого мужчины в грязно-зеленых одеждах, а затем что-то сверкнуло, щелкнуло, и перед моим взором предстала большая зеленая игуана в фарфоровой маске. Она немного постояла, покачиваясь из стороны в сторону, а затем флегматично затопала в направлении ближайших кустов, где и скрылась благополучно. Да, большая ящерица в маске — это то еще зрелище, скажу я вам!..
В моих руках трепещет чья-то плоть,
и мне не ясно, почему.
Мне грустно и как будто безнадежно.
Не верится в реальность этих чувств.
В вопросном море снова полный штиль.
Куда плывут киты? — не знаю…
Т.
Хижина — особое место. Трехкомнатная хатка на первом этаже старого дома у Владимирского собора. Хижина Тети Томы — так оно будет полностью. Кто такая сия тетя Тома — имели смутное представление лишь старожилы. Кажется, старушка, завещавшая квартиру беспутному племяннику. Племянник, то бишь полноправный хозяин жилья, появлялся здесь крайне редко — я, во всяком случае, не встречалась с ним ни разу. Свое время он делил между отдыхом в Скворцово-Степаново и странствиями — как ЛСД-шными, так и реальными.
Странный хозяин и не менее странные обитатели образовали из обыкновенной, требующей ремонта развалюхи специфическое место. Уголок мира, в котором все не так, все перевернуто, вернее, вывернуто под особыми, немыслимыми углами. Нечто вроде живого организма, в меру разумного, который отторгает всех, не подходящих ему по 'составу крови', остальных же впитывает в свое ненасытное чрево, наделяя своими вывернутыми качествами.
В Хижине нет времени. Ее слепые глаза-окна плотно забиты фанерой, так что внутри невозможно понять, утро сейчас или вечер, солнечный и ласковый день или ненастная ночь. Освещенная нейтральным светом электрических лампочек, она гладит и прощупывает тебя своими стенами, испещренными рисунками и надписями. Она живет по своим особым законам, и периоды буйства и сумасшествия, разбитых лиц и порванных струн сменяются временами затишья, покоя и скуки, когда можно дремать, забравшись с ногами в глубокое кресло на кухне, или слушать, как попискивают за плитой Семен Семеныч с Марфой (крыски-долгожители).
Я проснулась и хмуро уставилась в потолок, вспоминая в деталях вчерашний день и сегодняшнюю ночь. Вставать не хотелась. Вокруг стояла непривычная тишина, лишь еле слышно шептала гитара, да мягко журчал голос Красавчика. Слов было не разобрать, но напевы явно свои, родные…
Тишину разорвал громкий смех, а затем быстрая-быстрая речь. Так, понятно. Абрек — его интонации, его бас, его манера убеждать собеседника, сокрушая напором слов и жестов.
Абрек, Брейки… Крепко же я в него влюбилась. И безответно. Не было даже коротенького романа, даже намека на флирт. Я лишь смотрела издали, с замиранием сердца слушала его стихи. Блаженствовала, когда он подходил, прощаясь, чтобы чмокнуть в щеку. При этом я всегда осознавала, что он зверь. То есть от зверя в нем больше, чем от человека — при всем его уме и талантах. Я боялась его, и это был сладкий страх, который я смаковала. Его буйная сила, его полная отдача любому чувству, будь то ненависть, отвращение, вдохновение или влюбленность, восхищали и будоражили. Горячий вихрь, который двигается, как танцор, и танцует так же легко, как дышит и говорит… Тьма, свернувшаяся вокруг его шеи, обычно была спокойна, но временами поднимала треугольную голову и шептала ему что-то в ухо, заставляя кровь нестись в венах ошалевшим мотоциклистом и заливать белки глаз.
В темноте, где не видно ни зги,
нервы-струны на арфе тоски.
Захочешь — сыграешь картину безмолвья.
Не сможешь — порвутся струны,
и ты зайдешься плачем, зайдешься воем.
Как много боли среди тишины…
Его строки прожигали меня насквозь, и я безумно завидовала Вижи, которая была с ним.
Невзаимная любовь — большая глупость. Она не лучшим образом воздействует на меня — это я поняла лет с тринадцати. Так умоляла в очередной раз: не надо, сердце, не надо, знала же, что опять будет мучительно, но разве можно управлять собственными чувствами? Они, как бурливая речка, периодически выходят из-под контроля, сбивают плотины моих запретов, сносят мосты устоявшейся жизни. И тогда меня подхватывает, несет, разбивая о камни разочарований. Я пытаюсь выплыть, но меня снова и снова накрывают волны разбушевавшихся чувств… С другой стороны, когда я ни в кого не влюблена (редко, но бывает) — это время кажется мне попросту мертвым. Меня начинает одолевать скука от невозможности увидеть во сне знакомое лицо и проснуться с улыбкой. Я пресным взглядом скольжу по толпе, зеваю, от количества увиденных ненужных лиц у меня начинается изжога мыслей и цирроз души.
