Ознакомительная версия.
Замкнутый мир
Мой дорогой читатель, в предыдущей главе я обрисовал детство Евы, ибо, затеяв свой рассказ о нашей героине, я просто не мог (не как писатель, ищущий в том прекрасном времени истории, достойные того, чтобы их вспомнили, вынесли из пучин ненасытного хищника-времени и заставили ожить, как бы вновь повториться в воображении каждого, кто прочтет о них на всетерпящих страницах, призванных сохранить их для вас, но прежде всего как человек, знающий жизнь и то, что придает ей ее собственную форму, и именно об этом мне хотелось бы вам рассказать) упустить этот важный период.
Безусловно, жизнь в своем безликом, но фундаментальном определении представляет собой, если говорить о ее протяженности во времени, наше существование от рождения до смерти, и, приняв такое понятие, под жизнью мы можем подразумевать определенное состояние тела (отвлечемся на время от души – возможно хоть тогда нам удастся прийти к полному согласию, не вдаваясь в метафизику). Но это безликое (и крайне механическое) определение вряд ли может быть нами воспринято всерьез, ибо людям – единственным существам на земле, осознающим свое существование, а также наделенным особой энергией, которой они к тому же научились управлять (разумеется, я говорю про душу), жизнь, к моменту, когда они начинают о ней задумываться как о чем-то абстрактном, о чем-то, что хоть и связано с ними путами памяти и опыта, но, тем не менее, присуще и другим людям, и животным, и даже растениям, к этому моменту жизнь приобретает лицо. В этом, на мой взгляд, и таится суровое препятствие к пониманию истоков нашей жизни, истоков, далеких от материи и свойственного ей увядания. К тому моменту, когда наша жизнь обретает лицо (и вам, смею предположить, как и мне, доводилось угадывать его очертания в лице человека, жизненный путь которого вы пытались разгадать), мы еще чувствуем себя вне материи, но наблюдение и, в конечном итоге, то механическое понятие, к которому мы рано или поздно приходим, силясь обозначить жизнь как явление, жизнь без конкретного лица, мы почти отождествляем себя с материей, которая преходяща. Осознание этого, ощущение себя чем-то, что рано или поздно исчезнет, что должно исчезнуть (ибо этому мы начинаем находить неправдоподобно частые доказательства), шокирует и ранит, но что хуже – оно обязательно выводит нас из столь уютного и столь свойственного человеку, не отдалившемуся от себя и не потерявшему свою суть, ощущения гармонии, и многим (увы, я видел тому примеры) так и не удается вновь вернуться в лоно бескрайней вселенной, не ограниченной в своей существовании формой преходящей материи. И в этом состоянии мы делаем еще один вывод, отречься от которого бывает еще сложнее, чем вернуться к гармонии, – мы отождествляем себя со своей жизнью (которая, смею напомнить, к этому моменту уже обрела свое лицо), и множество путей, предстающим перед нами в самом начале, в итоге преврашаются в одну единственную дорогу, по которой мы продолжаем шагать и думать, что именно это и есть наша жизнь, обретшая наконец-то лицо, и красота этого лица обжигает нам глаза своим палящим светом, и восхищение этой красотой не дает нам увидеть бесчисленное множество путей, которые зачастую пролегают совсем рядом с той тропой, по которой гордо подняв голову шагаем мы, полагая, что это и есть наша истинная жизнь.
Итак, понятие жизни для каждого человека очень сильно различается в зависимости от того, имеет ли он в виду собственную жизнь или жизнь как явление, как состояние, присущее материи. Жизнь как явление представляется безликим, и те, кому довелось рассуждать на эту тему (а мне кажется, нет таких, кто этого не делал бы) и искать подходящие определения, получали их в виде описаний незатейливых механических систем. Но вот своя собственная жизнь для каждого из нас имеет лицо. Возможно именно здесь коренится свойственный людям эгоизм, ведь своя жизнь никогда не сводится к незатейливой, и уж тем более механической системе. Однако это лицо формируется вместе с нами, и стадии его формирования, стадии обретения нашей жизнью ее собственного неповторимого лица (данная метафора, возможно, звучит несколько неуклюже применительно к жизни, здесь больше подходит «мотив», однако я продолжаю ее употреблять, чтобы подчеркнуть сходство и иногда кажущееся нам тождество жизни человека и его самого), приходятся на период детства человека.
Детство представляется мне самым важным периодом в жизни человека не только потому, что именно в детстве человек приобретает зачастую остающиеся с ним навсегда черты, но прежде всего потому, что в детстве у человека формируется ощущение мира и ощущение себя в этом мире (это я говорю, как человек, чье детство, увы, закончилось очень давно; дети же, как я уже отмечал, не отделают себя от мира, вернее было бы сказать – не отделяют мир от себя), и это ощущение, как первое чувство, направленное вовне, и чувство небывалой эмоциональной силы, часто определяет мотив (я больше не употребил неуместную по моему же собственному наблюдению метафору) дальнейшей жизни, жизни в этом мире и вне этого мира (здесь я имею в виду существование в данный миг и час и именной в той форме, которая нам дана – я лишь хотел указать на чувство разобщенности с внешнем миром, так или иначе испытываемое многими взрослыми людьми).
Теперь, когда мы обсудили в общих чертах важность детства для определения основного жизненного мотива (подразумевая под этим лишь утрату нами способности, идя по одной дороге, видеть лежащее совсем рядом множество иных путей), мне бы хотелось перейти к описанию детства как некоторого безликого и абстрактного периода, характеризуемого совершенно особенным состоянием сознания человека, и далее – к детству Евы, вернее к замкнутому его миру. Быть может, мой дорогой читатель, ты так же, как и я, исходя из своего жизненного опыта, извлек наблюдение, что детям немыслимо понятие границ, будь то границы пространственные или временные. Так, даже если ребенок знает о явлении смерти и даже употребляет это слово, он не видит скрывшегося за ним призрака полного, тотального исчезновения. Для него «смерть» характеризует временный уход, и как любой временный уход он воспринимается детьми спокойно, зачастую без интереса. Многие даже не задают вопроса, куда уходит умершее. Это отсутствие ощущения временных границ можно связать с также отсутствующим у детей ощущением границ пространственных. Их жизнь, лицо которой (да простишь меня, мой милый читатель, за эту неуместную метафору) уже начало процесс формирования, и контуры его почти четко обрисованы, а также жизнь всего вокруг (дети не могут обобщить опытные факты в одну единую абстракцию – они воспринимают жизнь всей окружающей материи, которая нам кажется безликой, как есть). Мы говорим о поле цветов, разумея в каждом случае абстракцию вида и сорта. Дети никогда не обобщают таких вещей. Они говорят о каждом отдельном цветке. Итак, им кажется бесконечной их жизнь, и жизнь всего вокруг. Также они неспособны увидеть границы своего собственного мира; неспособны потому, что таковых границ на самом деле не существует.
Детство Евы представляется особенно прекрасной порой, как детство любого ребенка. Для нас, взрослых, ежеминутно поглядывающих на часы, в мире детства кажется привлекательным уже сама идея бесконечности жизни и безграничности мира, который при всей своей внешней узкой территориальной сосредоточенности несет в себе бесчисленное множество все новых и новых деталей, которые так интересно открывать. Но детство Евы являет для меня особый интерес, ведь ей удалось так четко выразить это волшебное ощущение жизни в безграничном мире словами. Мир ее детства – это мир людей. Не смотря на все возрастающую со временем тягу к одиночеству, именно люди создали в конечном итоге атмосферу, в которой Ева провела первые годы своей жизни. Людей было немного, но каждый из них (именно эти слова, подобранные Евой спустя много лет после завершения того периода, делают ее детство особенно интересным для меня, ибо эти слова, не смотря на свою почти крайне допустимую степень общности, дают мне ощущение того мира, замкнутого и в то же время бесконечного, несут в себе ощущение сказочного волшебства отреченности, и вместе с тем гармонии и самобытности, болезненное стремление к которым мы пытаемся реализовать на протяжении всей последующей жизни) представлял настолько яркий персонаж в отдельности, а не в безликом хаосе сплоченности, что совокупность этих характеров являла собой базис. Комбинируя черты различных и ярко выраженных характеров, можно было представить какой угодно персонаж. Более того, Ева призналась, что эталоны категорий у нее сформировались именно в ту пору. С того времени в любом встреченном человеке Ева пытается угадать персонаж. В качестве характеристики персонажей (мы позволим себе заняться классификацией на более высоком уровне) мы можем выделить ярко выраженную абстрактную черту характера (или их комбинацию), выраженную, однако, сугубо индивидуально. Персонажи не бывают безликими. Вернее персонажи не получаются из людей безликих, лишенных ярко выраженной индивидуальности и, главное, – цельности, самобытности. Как я уже отмечал, Ева не слишком трепетно относится к своему детству. Воспоминания о нем не щемят сердце скорбью о вечно утраченном. В достигнутом ею состоянии гармонии ее больше не угнетает оставленное в прошлом ощущение безграничности мира и бесконечности жизни. Однако ей сильно не хватает персонажей, наделенных яркими, неповторимыми лицами. Яркое и неповторимое лицо, а не безликую блеклую маску, ищет она в каждом вновь встреченном человеке.
Ознакомительная версия.
