— Да, особенно если выпить до этого бутылку водки…
— Ну, не бутылку, не преувеличивайте, Эдуард Вениаминович…
— Ага, мистер Львовский, изволили явиться. — Ванштэйн вышел из клетки замдиректора и остановился у корректорского стола. — Скоро вы будете являться в редакцию только за чеком.
— Хорошо бы являться только за чеком. Господин Ванштэйн, сколько раз я вас просил, не забывайте, пожалуйста, здороваться со мной, прежде чем вступать в беседу.
— Был бы я на месте Моисея, вы бы у меня поговорили, Львовский…
— Слушайте, господин Ванштэйн, кончайте вашу демагогию, пожалуйста. Мы, корректоры, когда-нибудь задерживали выпуск газеты? Вы бы лучше навели порядок в типографии. Что там у вас творится, а? Вчера опять потеряли оригинал статьи… Пьете вы там, что ли?
— Львовский…
Но закончить фразу Ванштэйну не удалось. Вошел наш босс в шляпе и сером макинтоше, в темных очках, настоящий глава синдиката Murder Incorporation,[3] циничное и брезгливое выражение лица. За ним вошел тип в еврейском, любавичской секты, наряде, пейсы из-под шляпы, борода.
— Здравствуйте, господа! Соломон Захарович, вы слышали сегодняшнее радио?
Соломон Захарович, вынув по такому случаю трубку изо рта, развернулся вместе со стулом.
— Нет, Моисей Яковлевич, а что такое?
— Зайдите ко мне в кабинет, я вам объясню, в чем дело. Только дайте мне закончить с этим господином…
Босс, снимая на ходу плащ, прошел к себе в кабинет. Любавич, стуча лаковыми башмаками — по стуку похоже было, что подошвы кожаные, — простучал за ним. На нас, рабов капитала, раб религии даже не взглянул.
— Любите пейсатых, Эдуард Вениаминович? — Львовский хихикнул. И прибавил шепотом: — Пейсатые и раньше давали ему money, а теперь появляются все чаще. Хотят наложить лапу на газету и через нее промывать мозги своим сектантством всем новым эмигрантам.
— Ну, пока Моисей жив, хуй он им позволит. Он здесь хозяин money, он, да, берет даже у полоумных старушек, отчего не взять, но наебать его всем любавичам вместе во главе с их Главным раввином не под силу. Моисей хитер, как Екклесиаст.
— Эй, горе-литераторы! — окликнул нас забытый всеми Ванштэйн.
— Так случилось, что сегодня мой день рождения. Ребята из типографии организуют выпивку и закуску. Сдадим газету, пожалуйста, wellcome вниз…
Алька вскочил и, схватив черную от краски мускулистую ручищу Ванштэйна, насильно сжал ее.
— С днем рождения, господин Ванштэйн! Поздравляю вас. Сколько же вам годков стукнуло?
— Сколько надо…
— Охотно придем, — сказал я. — Купить чего-нибудь выпить?
— Алкоголя закупили достаточно, но, если хотите нажраться совсем до беспамятства, купите чего-нибудь. Но чтобы завтра утром явились в газету вовремя.
Неодобрительно покачав головой, Ванштэйн ушел.
— Поддадим с пролетариатом, Эдуард Вениаминович? — Проскользнул округлым движением, почти не отодвинув дверей, распаренный, словно из бани, Порфирий в белой рубахе, распахнутой на груди. Выложил на стол несколько полос с текстом и заговорил очень быстро, как будто боялся, что вот-вот его лишат права голоса.
— Так вы спускайтесь, ребятки, как только сдадим первую страницу. Лешка ходил к венграм в магазин и накупил капусточки маринованной, селедочки, ветчиночки. Обмоем Женькино рождение.
— Коньяка «Наполеон» сколько бутылок купили? Четыре? Шесть? — Алька подъебнул Порфирия, вспомнив о слабости типографских рабочих к «Наполеону».
Водки наши линотиписты не пьют, брезгуют, видите ли. Линотиписта — наборщика русских текстов в Соединенных Штатах днем с огнем не сыскать. Прижимистый Моисей вынужден хорошо, платить линотипистам. Правда и то, что русскому линотиписту трудно найти работу по профессии. Посему Моисей и линотиписты занимаются постоянным взаимным шантажом… В ожидании очередного нападения Моисея на их жалованье и права элита рабочего класса брезгует водкой и пьет аристократически в три раза более дорогой французский коньяк «Наполеон». В ближайшем liqueur-store на углу 55-й и Бродвея наших рабочих знают и любят. Они уже выпили множество ящиков «Наполеона». Зарплата каждого в Соединенных Штатах — его личный секрет, но я предполагаю, что Порфирий, например, имеет во столько раз больше долларов еженедельно, чем мы с Алькой, во сколько раз «Наполеон» дороже скромной водки…
Рабочий день прошел более или менее ровно. Бывают куда более нервные дни. Водя острием карандаша по тексту детективного романа «Замок царицы Тамары», я вспомнил об оставленной на Лексингтон жене и попытался представить, чем она в данный момент занимается. Если у нее нет сегодня appointment[4] с фотографами, Елена только что встала, сделала кофе и сидит в кухне, глядя во двор сквозь переплетения ржавой пожарной лестницы… Или же… Я вдруг с неудовольствием представил себе возможность другого, раннеутреннего сценария: я — серый костюм, зонт-трость в руке, manilla-envelope[5] в другой — закрываю за собой дверь. Елена тотчас вскакивает, голая выходит в living-room, хватает телефон и привычно стучит по кнопкам. «Джон? Так я тебя жду. Он ушел. Нет, он не возвратится раньше семи…»
— Моисей платит блядскому Мейеру сто долларов за каждый кусок «Тамары». Потому что Мейер — его старый приятель. Сто долларов каждый день! А нам с вами — по двадцатке за статью. — Алька снял очки и протер ладонью физиономию. — Вы все же внимательнее проверяйте этот шедевр, пожалуйста. Вчера я случайно проглядел субботний номер, так в «Тамаре» три раза перепутаны строчки. Слава Богу, никто из сотрудников не читает ебаный детектив.
Я знаю, что как корректор я уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще более или менее выносима, синтаксис мой ужасен и фантастичен. Свободный стихотворец в Москве, я многие годы презирал запятые и утверждал, что даже самый вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за корректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я несколько вечеров пытался выяснить для себя природу запятых, но только еще больше запутался. Однако и автор «Царицы Тамары» не лучше моего осведомлен в природе запятых. Он часто ставит — взамен запятой или вместе с ней — тире. «Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! — А где ваши студенты? — Их повел мой брательник осматривать эту самую башню Тамары, — несколько смутясь, произнес золотоискатель… — Вздор! — заревел Карский. — Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз…»
— Скажите, Александр, вы верите в то, что у Сталина были двойники?
Львовский охотно отрывается от корректуры.
— Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот я бы не отказался от наследства — он заглядывает в корректуру — Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского Фонда. Генеральный Прокурор Штата Нью-Йорк разыскивает ее наследников, чтобы вручить им… Ага, вот, нашел — Real and personal property — недвижимое и личное имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокланд Канти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук?
— На хуй вам эти камни в Рокланд? Вы же хотели свалить в Европу.
— Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?
Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный стал тяжело сотрясать лестницу между типографией и редакцией, принося нам оттиски первой страницы по одному. Наконец Ванштэйн вбежал, довольный, с последним куском первой страницы, отдал его Львовскому и стал у корректорского стола, облокотился на стол ручищами, поджидая, переминаясь с ноги на ногу. Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.
Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливо притопывающим грубым рабочим башмаком Банштэйна, Алька не выдержал:
— Слушайте, идите на хуй, господин Ванштэйн. Я закончу корректуру и принесу вам материал.
— Эй-эй, господин Львовский, вы не на базаре. Не сквернословьте… Тем более не обижайте новорожденного! — Из-за спины моей появился босс.
— Извиняюсь, Моисей Яковлевич. Но что он стоит над душой… Вечная запарка, и всегда по вине типографии!
— Сосуществуйте, господа! Мы живем во времена деганта. Сосуществуйте мирно… А, Порфирий Петрович! Вы тут что забыли?
Порфирий смущенно пригладил седины. И он, без сомнения, явился поторопить Альку, рабочим не терпится выпить.
— Я, Моисей Яковлевич, заведующего типографией ищу.
— Ну вот он, перед вами, заведующий. Что дальше? — хмыкнул Моисей.
— Что случилось, Порфирий? — мрачно спросил Ванштэйн. В щели двери возникла простецкая физиономия Лешки Почивалова.
