Семь Гномов в кои-то веки приготовили завтрак. Что ж, очень мило с их стороны. На завтрак у нас нерожденные курочки и петушки.
– Э-эй! Ко-ко-о! – пою, тормоша вилкой яичницу. У меня хорошее настроение.
– Чего?
– Это я не тебе.
– А кому?
– Яйцу!
– А, – говорят Гномы, – понятно.
О слепая судьба! О бедный птенчик!
* * *
– Расскажи что-нибудь из детства!
– В детском саду, во время тихого часа, в возрасте шести лет я занималась рукоблудием.
– Да ну?!
Мое детство. Этюды Черни, собирательство заграничных этикеток, рассказы Драгунского, журнал «Юный натуралист» – кто за меня определил, что мне нужен именно этот журнал? – бабушка, ее дом, ее город – Павловский Посад. Хожу по магазинам. Мне дают рубль, это три пломбира, два крем-брюле и одно «Морозко». Ангины не было никогда и нет до сих пор. Весной с соседкой одноклассницей ездили на кладбище – срезали нарциссы и продавали на Казанском вокзале по десять копеек за штуку. У меня была глиняная расписная копилка. Больше не помню. Опять в голове вертится Черни…
* * *
Часто играли во дворе с одной девочкой из соседнего дома.
– Ася, – спрашиваю я, – а как тебя по-настоящему зовут – Асетрина?
Это была, конечно же, аналогия «Катя и Катерина». Мне странно, что я помню эту осетрину, ведь мне было тогда три года.
* * *
Помню, я еще сказала ей тогда: «Давай дружить!» – а папа потом: никому не говори «давай дружить». А мы просто договорились.
* * *
Однажды маме в магазине понравилась мыльница. Это была мыльница на присоске, и маме ее очень захотелось. Мыльница стоила восемьдесят копеек, это было дорого. Но мама выпросила у папы эти восемьдесят копеек и купила ее.
Мыльница должна была присасываться к кафелю, но почему-то не присасывалась, а сразу отскакивала в сторону вместе с мылом. Мы с братом были в восторге, целый вечер присасывали ее к стенке и смотрели, как она отскочит.
На следующий день мама отнесла покупку обратно, чтобы поменяли, но мыльниц уже не было.
И тогда на эти восемьдесят копеек мама набрала папе носков.
* * *
В обмен на корпус от кассеты брат научил меня открывать папин сейф маминой пилочкой для маникюра, причем из всего набора подходила только одна – самая тоненькая; остальные не пролезали.
* * *
Помню родительский лексикон. У мамы с бабушкой было свое арго, специальный подвижной состав словечек, касающихся моего поведения, времяпрепровождения или уличавших меня в нездоровье:
– сачкует (пропускает занятия в школе, сказавшись больной, а на самом-то деле знаем мы эти простуды);
– питюкает (играет на пианино);
– не ботай! (не стучи ногами по стулу);
– через-не-хочу! (касательно геркулесовой каши);
– подкашливает (а это вообще предательство: можно в любой момент, как волшебный Сезам, произнести это слово, и она – то есть я – никуда не пойдет. Даже тихое учительское мошенничество типа ярмарка солидарности меня впоследствии меньше расстраивало);
– не мамкай!;
– не нервируй меня-а!;
– что за девка поперешная! (бабушкино любимое);
– одет как панано (это обычно папе);
– чумазая, как отымалка (а это уже мне, отымалка – грязная тряпка, которой протирали печь);
– Лера, кто ест руками? Одни свиньи едят руками!;
– красавица каканая! (по аналогии с писаной);
– сбагрить (отправить ребенка к бабушке. Ребенок при этом сразу же вспоминает багор, которым либо соседа Аркашу, утонувшего по пьяному делу в дачном пруду, либо когда Дед Мазай и зайцы);
– похоти! (мне никогда ничего сразу не покупали – требовалось некоторое время похотеть, от недели до нескольких месяцев, срок зависел от крепости маминых нервов).
И так далее в повелительном наклонении:
– Не выдумывай! Не пререкайся! Не отлынивай! Не паясничай! Поразглагольствуй у меня еще, поразглагольствуй!
* * *
Дом наш, и сад… Яблони в яблоках. Пасека, ульи и мед. «Бычье сердце» зреет в теплицах… Дедушка окучивает крыжовник… Дедушка… он был начальником следственного отдела, считал, что ему все можно, и воровал у соседей клубнику. До сих пор не пойму, что ему эта клубника – своей полно! Может, слаще была?
* * *
Бабушка:
– Поиграй, пока тетя Маша в огороде! Ну давай, давай! «К Элизе»!
Тетя Маша – бабушкина соседка, старуха, у нее еще губы всегда накрашены. Бабушка про тетю Машу: моложавая.
Опять эту Элизу…
* * *
И бабушка сразу окна настежь.
* * *
Чего не сделаешь ради бабушки.
* * *
А тетя Маша: «Ваша уже так хорошо играет! Маленький Моцарт!»
* * *
Конечно, хорошо играю. Конечно, «маленький Моцарт». Ведь бабушка ей по дешевке рассаду продает. Только я почему-то считала, что Моцарт – это скрипач.
* * *
И мама туда же. «Играй, играй! Тебе еще двадцать минут, я засекла. В перерыве между сонатиной и адажио можешь съесть яблоко, – мама пристраивает его на пюпитр. – Вот Скрябин – перед сном целовал свое пианино. В пять лет!»
* * *
Скрябин у них с бабушкой человек популярный, как ширпотреб: не ковыряй подбородок! Хочешь как Скрябин? От прыщика умереть?
* * *
В первом классе нас всех сфотографировали, и через неделю каждому выдали по большому глянцевому листу. В углу общего снимка в персональной рамочке сияла улыбкой наша классная – Глафира Сергеевна Карпова. Химия «мелкий бес», очки в пуленепробиваемой оправе, криво подведенная бровь – все как надо.
Грымза была ужасная. Однажды поставила мне «кол» за то, что неправильно держу ручку. Потом еще один. Ручка должна смотреть в плечо! – безапелляционный приговор висел надо мной все детство, как дамоклов меч: с младенчества держу канцпринадлежности с наклоном в другую сторону – от себя. Так, кстати, вся Америка пишет. Но Глафира Сергеевна в Америке не была. «Колы» продолжались. Положение становилось критическим. Поэтому писать как надо я все-таки выучилась. Так что у меня два почерка. (Миша: «Тебе еще повезло! Левшам раньше вообще руку к парте привязывали, чтобы они ею не писали».)
Так вот, внизу лучезарного лика классной руководительницы изящным курсивомбыла сделана подпись: «Учительница первая моя…». Меня эта подпись бесила. Какая, к черту, «учительница первая моя», когда можно «моя первая учительница»! Теперь я поняла, почему. Дети не думают инверсиями – они мыслят прямым порядком слов.
Это и есть черта. Когда ребенок перестает замечать в жизни инверсии – он уже взрослый.
* * *
Меня купают с марганцовкой. Бабушка сыплет ее из маленького стеклянного пузырька, на глаз, но всегда щедро: вода по цвету как малиновый сироп. Мне нравится ее обесцвечивать – сделаю дело и гляжу на волшебную метаморфозу.
– Ах ты, поганка, опять насикала!
* * *
– Не вытирай попу полотенцем для лица! Сколько можно говорить одно и то же!
Бабушка выхватывает его у меня из рук и стегает пару раз по только что вытертому месту. Вырываюсь, визжу, задеваю корыто с грязной водой, оно встает на дыбы и обдает бабушку с ног до головы обесцвеченной марганцовкой.
– А-а-а! – взахлеб кричит бабушка. Я сломя голову убегаю в сарай. Голая, прямо по огороду. Бабушка сейчас страшней, чем соседи.
* * *
Я, Мише, в ответ на его вопрос:
– Нет, в кровать никогда. Даже когда совсем маленькая была.
– А напрасно, матушка. Сразу тепло, хорошо… А приятно-то как! Не хочешь попробовать?
– Сейчас уже неинтересно…
* * *
Ах, сколько в жизни упущений…
* * *
Шаги на крыльце, а потом в коридоре, похожи на шум тяжелых шаров в недрах бильярда – густой, мелодичный и печальный.
Это идет с рынка бабушка.
* * *
– Будешь кино смотреть? – Мишин голос выводит меня из доледникового периода детства.
– Какое?
– Blow-up. Фотоувеличение.
– Blow-up – это взрыв.
– Ну, я не знаю… Может, и взрыв. В любом случае – трансформация материи…
* * *
– Ты поняла? – спросил потом Миша. – Ему все показалось. Никто никого не убивал.
* * *
Уже с утра я жду «Спокойной ночи, малыши».
* * *
Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору «Веселые старты».
* * *
Бабушка, с поволжским акцентом на о:
– Мы в войну голодовали! Очистки ели! Это у нее последний козырь.
Ну как я могу быть хуже бабушки.
И я начинаю давиться остывшей овсянкой.
Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки – они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!
* * *
На ужин – тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки.
* * *
Макароны – это конечно же молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода.
