Дом находился в одном из ближних пригородов Парижа. Квартира располагалась на четвертом этаже здания ни старого, ни нового, достаточно основательного, постройки 1865 года. Вход был мрачным. Слева от входа помещался туалет. Сразу за ним — кухня. Стены довольно грязные, но для наведения чистоты хватит одного слоя краски. Справа, за стеклянной дверью, находилась большая комната с тремя окнами, которые делали ее еще более светлой и просторной. Я решил, что именно здесь и расположусь, она же будет служить и столовой. Рядом находились ванная и еще две комнаты, окна которых смотрели во двор. В одной из них я решил устроить спальню. А что сделать в другой? Может быть, кладовку для чемоданов, одежды? Два окна большой комнаты, которая была угловой, выходили на проспект, третье — на маленькую улочку, застроенную небольшими домами, окруженными двориками и садами. По проспекту ездили грузовики и автобусы, дом от них чуть дрожал. Мне этот шум не мешал. Как раз напротив моих двух окон, на другой стороне улицы — стоянка автобуса. Все, что нужно, — под рукой. В двух шагах — бар-ресторан, через два дома — автоматическая прачечная. Возле автобусной остановки расположился продавец газет и сигарет, рядом с ним — продавец бытовых электроприборов. Когда смотришь из третьего окна, возникает ощущение, что ты находишься в маленьком провинциальном городке. Я сразу оценил достоинство такого расположения окон. Пройдя каких-нибудь три метра, можно было совершить путешествие из мегаполиса в деревню. Я решил обустроиться как можно скорее. Квартиру мне продала старая женщина, у которой недавно умер муж. Она делилась со мной планами на будущее. Жить она перейдет к одинокой племяннице, трудившейся кассиршей. У той была двухкомнатная квартирка. Двух комнат им вполне хватит. Племянница хочет оставить работу. На ее скромную пенсию и деньги тетки они смогут жить весьма сносно и протянут довольно долго. Лет на десять, а то и на пятнадцать им должно хватить. А больше пятнадцати лет она и не проживет. Племянница же, продав квартирку американцам, сможет на эти деньги найти себе место в приличном приюте для престарелых.
В нескольких сотнях метров от меня располагался мебельный магазин. К счастью, его хозяин продавал не антиквариат, а совершенно новую мебель. Нельзя сказать, что ассортимент у него был очень богатым, однако он доставлял для меня все, чего бы я ни пожелал, из Центральных галерей. Мебель у него была работы искусных и добросовестных мастеров. В первой комнате, у правой стены, я поставил большой светло-коричневый буфет неопределенного стиля. 1925 год, сказал торговец, модификация более ранней модели. По центру расположился круглый стол на шесть персон, раздвижной, так что в случае необходимости за ним усядутся двенадцать человек. Вряд ли в моем доме соберется когда-нибудь столько людей, но, в конце концов, никогда не знаешь, что может случиться. Вдруг мне захочется пригласить двоюродных братьев, племянников и племянниц матери? Возможно, я заведу знакомства в квартале. Может, вообще обзаведусь широким кругом общения. Я заказал десять стульев, тоже светло-коричневых и основательных. Шесть стульев окружили стол, четыре стула я расставил вдоль стен, между окнами, выходящими на проспект. На пол положил ковер приглушенного красного цвета. Еще заказал два кресла. Одному из них, голубому, я выбрал место у выходящих на проспект окон. Перед окном, обращенным к улочке разместил диван, тоже голубой. На этом диване можно будет полежать и почитать газету. На потолок я прикрепил люстру. Возле дивана поставил торшер с оранжевым абажуром. На окна повесил двойные красные шторы в зеленых цветах, тяжелые, солидные; они создавали ощущение уюта и богатства. Над буфетом приладил настенные часы. Нанял человека, который хорошенько натер паркет воском. Люблю, когда паркет сияет. Хотел было установить лампы дневного света, но мне отсоветовали. Установил их только на кухне. Она тоже была красивой, еще бы — обставлена совершенно новой мебелью! В спальне красовалась просторная кровать, на которой могли бы лечь два или даже три человека. Я люблю, чтобы в кровати было много места, потому что очень ворочаюсь во сне. Еще я купил платяной шкаф и коврик. Возле окна поставил небольшое кресло. Его обивка была зелено-розового цвета — такого же, как покрывала и шторы.
На базаре приобрел столовые приборы, тарелки и чашки, все из одного набора, расписанные розами. Купил сервиз для завтрака, на две персоны, — серебряные ложечки и окаймленные золотом чашечки. Все это вместе с китайским подносом я поставил в буфет. Буду пользоваться сервизом для завтрака только по воскресеньям, решил я.
Были куплены простыни, наволочки, новый выходной костюм — красивый, серый в клеточку. Старую одежду я оставил в гостинице, забрал лишь коричневую куртку и черные велюровые брюки. Из книг взял «Отверженные» Виктора Гюго и «Три мушкетера» Александра Дюма, к которым добавил «Двадцать лет спустя» и «Виконт де Бражелон».
Полностью я еще не перебрался: нужно было подыскать домработницу, чтобы содержать новую квартиру в порядке. Последние дни, проведенные в гостинице, были отмечены и радостью, и меланхолической грустью. Память перебирала недавнее прошлое — Жанин, Жульетта и Люсьенн, короткая дорога в бюро, бистро. Любопытная штука жизнь: прозябание среди пыльных бумаг, кровать в гостинице, остающаяся незастеленной до моего возвращения домой из-за нехватки персонала, старая горбатая горничная. Мучительные просыпания по утрам, ошалелый бег в надежде не опоздать на службу, застать лист присутствия, радость, которую испытываешь, если успеваешь расписаться, бешенство, если на полминуты опаздываешь, — все приобрело некоторую ностальгическую окраску, некий оттенок счастья, открывшийся мне лишь теперь: я увидел красоту пыли, запруженной улицы, людей, как и я, спешащих на работу, сотни и сотни серых лиц, лиц-облаков, таящих в себе солнце, которое мы все носим в себе, сами того не зная. Прошлое всегда красиво, а сожаление приходит слишком поздно. Всем нам нужна какая-то перспектива, не имеет значения, министр ты или писарь, миллиардер или бродяга. Да, мы носим в себе солнечный мир, радость может взять верх в любое мгновение. Как красива некрасивость, как весела грусть, а скуку провоцирует лишь наше незнание! Ледяной холод не может устоять перед теплом сердца. Только бы знать, на какую кнопку следует нажать.
Эти эйфорические мысли посетили меня в бистро, возле стойки бара, после нескольких стаканчиков спиртного. Нужно было остановиться. Нельзя пить слишком много, ибо все тогда предстает в искаженном свете. Заволакивается серостью и тоской, и ты жалеешь о том, что бесцельно жил в этом мире нищеты. Благодать, которую дарует алкоголь, ненадежна. Благодать или трезвость? Когда же я на самом деле просыпаюсь? Когда вижу и чувствую вокруг лишь зловонную нищету или когда думаю, что всякое существование и всякая сущность — это цветущий, сверкающий месяц май? Ничего мы не знаем. У нас нет ни права, ни возможности судить, нужно доверять. Но кому?
Я отдавал себе отчет в том, что думал слишком много. Я, тот, кто принял решение не думать вообще.
Я слишком много философствую. Вот в чем моя ошибка. Если бы я этого не делал, то жил бы счастливо. Нельзя философствовать, если ты не великий философ. Но и великие философы, если они действительно великие, — пессимисты. Или же они приходят к умозаключениям, которые нам постичь не дано. Или предлагают нам раскрепоститься, дать волю своим желаниям. Но к чему мы тогда придем? Добрая половина людей привыкла подавлять свои желания. В противном случае, дав выход своей неудовлетворенности, они просто поубивали бы друг друга, а возможно, покончили бы с собой. Но они ничего этого не сделают — помешает полиция. Исключение составляют разве что революционные периоды, когда люди уничтожают друг друга, убеждая себя и других, что делают это во имя грядущего — во имя лучшей жизни, которая якобы наступит после этой бойни. Революция порождает тиранию, причем очень быстро, и тогда уже тотально подавляются все желания, даже самые неистовые. Огромное же количество людей и не собираются раскрепощаться: они не признаются себе в своих желаниях, или эти желания недостаточно сильны, или вовсе отсутствуют. Интересно, а у меня есть желания? Вероятно, все же есть. Но они спят. И я не стремлюсь их разбудить. Чего же я хочу? Чтобы меня оставили в покое. Чтобы желания других не будоражили меня, не увлекали за собой. Но более всего я хочу не иметь никаких желаний. Хорошо хоть влечение к противоположному полу угасло. Навсегда, надеюсь. Да и не таким уж сильным оно было. Что и спасло меня от женщин. Однако у меня осталось желание пить вино. Оно слегка возбуждает, получаешь легкое удовольствие от жизни. Иначе все бы угасло, и я бы уже умер.
Я часто говорю себе, что меня делают несчастным газеты. По всей планете — мятежи, убийства, землетрясения, пожары, анархия и террор — словом, массовая бойня. В результате я постоянно мрачен. Видимо, газет я читаю слишком много. Больше не буду их читать. Мы живем — или существуем — в последнем уголке планеты, еще не охваченном огнем. Воспользуемся же этим шансом. «Вам не совестно жить без цели?» — спросил меня однажды Пьер Рамбуль или Жак, не помню уже кто. Копаясь в себе, я обнаружил, что по этому поводу совесть меня не мучит. Что лучше — агитировать, чтобы люди уничтожали себя, или оставить их в покое, дать им возможность жить и умирать так, как они того хотят? Нет необходимости отвечать на этот вопрос.
