И вот пошли мы как-то с Фомой в тайгу, за белкой. Побелковали, сколь могли, — а уж под самый-то конец, перед тем как из лесу выйти, — вдруг пыхнуло что-то в нас. Смотрим друг на друга, глазами хлопаем — и слова вымолвить не можем. Глядь — я ему свою, а он мне свою фляжку протягивает.
— Горит? — спрашиваю.
— Да, — говорит, — горит.
Во как сполыхнуло. Обожгло душу, да так и палило, пока до дому не добрались. А от дома-то — одни головешки. Начали снова строиться. И только тогда внутри жечь перестало, когда мы этот дом с баней выстроили. Каждое брёвнышко, каждую досточку одна к одной прилаживали, ласкали да холили. Так и жили.
Потом брат Гитлера бить ушёл. Один я остался: меня в ту пору медведь ломал — болел сильно. И раз зимой, ночью, будто ударило меня. Слышу — шум какой-то из огорода. Выбрался, а там баня вальс «Амурские волны» наскрипывает, грустно-грустно... Очень Фома этот вальс любил, всё на гармошке играл. У меня тогда аж коленки подкосились — заплакал, ушел в избу. А через неделю и похоронка пришла.
Так и живу с тех пор один. И до того родное мне тут всё, что с течением времени стал чувствовать и крота в огороде, и мышь под полом. Сжился — потому как это тоже родина, Генко... А теперь — эх!..
Старик махнул рукой, поднялся и вышел. Я тоже пошёл на крыльцо. Он гладил мерина. Обернулся ко мне и сказал:
— Теперь вот и Андрея так же чувствую: каждая шелудинка на его шкуре во мне болит. Пры-рода! — и он многозначительно ввинтил вверх корявый палец.
«Ну и дела», — подумал я.
Вообще, странное место. Вы только не подумайте, что я здесь с ума сошёл и всё такое прочее. Дом, конечно, домом. Тут хоть что-то своё есть: изба, всегда прохладная и сумрачная, в которой отгорожен твой угол; живой человек всё время рядом — это всё ничуть не странно, а вот за домом удивительнейшие вещи можно наблюдать, и это уже совсем из другой области. Взять хотя бы вчерашний день, когда я впервые отправился рыбачить на Вражье озеро. Взял стариковы удочки, честь по чести, накопал червей и через лес вышел к озеру. Оно огромное-огромное, и вода чиста невероятно. Берега густые, травянистые, и посередине озера имеется крохотный островок — весь в камыше, но такая деталь: раз глянешь — далеко-далеко где-то, толком не углядишь, другой раз — совсем рядом, рукой подать. Я, правда, долго не разглядывал: размотал удочки, насадил червей и закинул. Рыбы — ох! — маленькие, большие, всякие, ходят возле червей (в глубину далеко видно), и хоть бы хны, ноль внимания.
И вдруг слышу: кто-то хихикает, словно скрипит. Поднял голову, гляжу: на островке, напротив меня, мужичок сидит. Я его сразу узнал: на днях в хозяйственном магазине встретил, когда зашел поглядеть мышеловку для дедова обихода: мыши бегают, проклятые, под полом, щекочут его — кряхтит, чешется старина. А этот мужик пять приборов для очищения воды под названием «Родник» покупал. И вот сидит теперь напротив меня и смеётся себе. И ни удочки у него, ни лодки. Как же он, думаю, на остров-то перебрался? Однако вида не подал и спросил вежливо:
— Здравствуйте. Как улов?
Похихикал он, на воду пальцем показал и говорит:
— Цып-цып, куть-куть, ах вы, окаянные...
Человек как человек вроде. Лысоват. Волосы рыжие. Рубашка синяя, в полоску. Серый простенький костюм; плетёнки на босу ногу. Я помялся немного и снова подал голос:
— Вот беда-то! Хоть бы один поклёв увидеть.
Он снова захихикал и вдруг спросил:
— Ай мне жалко? Хошь, Вахрамеевну к тебе пошлю?
Я махнул рукой:
— Без женщин забот хватает! Рыба не клюёт, видите?
— Ах, ах, — закудахтал мужик и повалился в камыши. Потом вскочил и в чём был бросился в воду. Не успел я опомниться, он уж вынырнул возле удочек и, тыча в мою сторону острым концом огромного полена, забормотал:
— На, на! Жри на здоровье! Дарю, дарю!
Я протянул руку к полену. Оно было невероятно склизкое и вдруг, извернувшись, цепко ухватило меня за запястье. Я дёрнулся, закричал и упал в озеро. Мужик же, ухнув, снова скрылся под водой.
Придя в себя, я увидал его на прежнем месте, на островке. Одежда на нём была сухая, будто он в воде и не был. Повернувшись ко мне, он проговорил:
— Эх ты, боязливой. Вахрамеевны испугался. Э! Да ить ей уж в обед триста лет будет! Последние зубы выпадают. Не бойсь, не бойсь!
Увидав, что я вытащил из воды удилище и начал лихорадочно сматывать, он сказал примирительно:
— Обожди! Куды навострился? Ты уйдёшь, а я опять умного разговору не буду иметь? Скучно мне, брат. Я сказал — не ходи! — с угрозой крикнул он. — Смотри, парень, худо будет. Ай ты меня не признал? Ить я водяной.
У меня закружилась голова. Я лёг на берег, опустил лоб в воду.
— Вахрамеевна! — позвал мужик.
Я судорожно отдернулся от воды и отполз в сторону.
— Эк тебя разбирает! — в голосе его звучала досада. — Городской, что ли?
— А... ага... В со... собесе работаю... — ответил я, пытаясь придать значительность последним словам.
— В собесе? — Водяной задумался. — Надо бы и мне там кой-какие дела вырешить. Тады я с тобой дружить буду. Ладно, а?
— Ла... Ладно.
— Вот то-то! — Он обхватил ладонями коленки и возвёл глаза к небу. — Люблю опчество. Мне и здесь хорошо, правда: куда как тихо! И шуму никакого — ну, просто не переношу. А опчество люблю, брат. Так, чтобы разговоры, то да сё. Иногда как приедут, начнут бухать да лаяться — ох, совсем беда! А попробуй что скажи! Ладно, если только облают. А то позапрошлый год взрывом как бабахнули — у меня и ум отшибло. Неделю здесь после отлёживался, да месяц в больницу ходил, этими, как их... токами лечился! Ох-хо, жизнь наша бекова.
— Вы, как я понимаю, лешим при здешних местах числитесь? — осторожно спросил я.
Он даже руками замахал:
— Опомнись ты! Ох, народ дурной. Да у него, у дедушки, и ладошки деревянные. А мои — глянь! — и звонко захлопал. Вода вокруг острова забурлила, раздались писк и кваканье.
— Ну-ко, проныры! — прикрикнул мужик. — Сказано — не мешать!
Я уже совсем опомнился, уселся поудобнее и проговорил:
— Ну и дела! Водяные какие-то, бани песни поют.
Он заперхал, затем оборвал смех и сказал серьёзно:
— Уж хозяюшко твой не прост, не прост, я-то знаю.
— Откуда вы знаете, где я живу?
— Дак местечко-то у нас невелико. Всяка новость вперёд тебя летит.
— Сами-то давно здесь живете?
— А сколь помню. Лет, может, сто, может, двести. В этих краях раньше нашему брату переводу не было. А теперь раз-два — и обчёлся совсем.
— Наследники есть?
— Нету, нету, — пригорюнился он. — Какой-то мор на нас в последние годы вышел. Мы-то, старики, ещё терпим, тужимся, а детишки чахнуть стали. У меня вот дочка, Мавочка, эдак летось-ту померла. Только из города на каникулы возвратилась — второй класс окончила. А новые детки не заводятся: вода, знать-то, не та стала. Так вот, вьюнош...
Не знаю почему, но мне стало жалко старого водяного.
Тишь стояла над озером, и сгорбленная фигура четко виднелась на фоне темнеющего камыша. Я вспомнил, что нечто подобное видел на какой-то картине, только там старичок был с флейтой и рогами.
Водяной вздохнул и сказал:
— Конечно, в жизни оно тяжельше. А то намедни в кино ходил про водяных; зарубежное, не помню название. Я не больно им завидую: ближе к людям всё стараются, чтобы жить по их подобью. А от них чем дальше, тем вода чище. Хотя тоже, конечно...
— Вода должна служить людям, — высказал я своё мнение.
— Эх-ха! Людям! — взвился он. — Они того заслужили ли? Вот ты зачем сюда пришёл? Так просто, посидеть? Нет! Тебе обязательно надо рыбу потаскать, живой организм сгубить! Да ладно, если ты её съешь, а то бросишь возле порога — так сгниёт, или собаки с кошками растаскают! И зачем ты ей такой нужон, воде-то!
— Если в пищу — разве плохо? — спросил я. — Круговорот веществ в природе тоже должен совершаться.
— Круговоро-от! — передразнил водяной. — Ну и жри нас! Трескай, трескай!
Я поднялся и стал собирать удочки. Но водяной не унимался.
— Вумники стали, — ворчал он. — Вот и в кино: гляжу — в институтах учатся, дочерей за богатых водяных выдают. А я свою Мавочку не увижу боле... — И, всхлипнув, продолжил:
— У самого-то родни много?
— Нет. Мамаша одна.
— Жа-на найдет себе друго-ова-а,
А мать сыночка нии-когда-а... —
негромко, будто про себя, пропел водяной и спросил: — В напарники ко мне не пойдёшь? Сам видишь, с наследниками беда какая. Не пожалеешь, пра! Здесь хорошо, хорошо-о!
Он присел на корточки и поманил меня пальцем:
— Иди, иди-и!
Я увидал его глаза. Они вспыхнули, зелёный огонек в них забился, запульсировал. В ужасе и изнеможении я сделал шаг вперед и вступил в озеро. Тотчас стая птиц взвилась над озером и упала вниз, ударяясь об воду и ослепляя меня брызгами. Однако моментами я всё-таки видел его лицо. Шевелился беззубый рот, тянулись руки: «Иди, иди...» Вдруг он отвернулся, сплюнул и махнул рукой. Ноги мои подкосились, я упал в воду и, барахтаясь, пополз к берегу. Выбрался на него, судорожно цепляясь за траву; там подтянулся и замер, чуть дыша. Исчезли птицы, стало тихо. Только копошился спиной ко мне, на своём островке, новый знакомец. Я оторвал от земли голову и увидел, что предмет, за который я в отчаянии ухватился, — нога старого мерина Андрея. Он стоял, понурив голову и тяжко шевеля боками. Водяной поднялся с колен и, что-то сердито бормоча, начал кидать в Андрея болотной грязью и тиной. Конь отошёл от берега и скоро скрылся за деревьями.
