- Ад, старик! Мотаюсь по съемкам. Снимают сразу два сценария - в разных концах Союза. (Бедный, как тебе трудно! Насколько легче мне: ничего у меня не снимают ни в одном конце Союза. И вряд ли когда-нибудь будут снимать.) Ты был в Прикарпатье? (Я не был в Прикарпатье. Я мало где был. Я работаю в заводской многотиражке. У меня нет денег на поездки в Прикарпатье. И вообще я не люблю ездить. Я трудно схожусь с людьми, общение для меня мучительно. А Д. - обожает общаться, он всюду свой.)
И он говорит, говорит, жестикулируя. Люди оборачиваются. Он весь возбуждение. Азарт. Азарт успеха! Его рассказ:
- Разбудили на рассвете. Снежная вершина древней горы светится во тьме фиолетовым. Гора уже видит солнце. Холод пробирает до костей. Олени бежали по косогору. Эта охота называлась выбраковкой стада. Стадо бежит одной черной массой на фоне светящейся горы. Отставшие будто чувствуют, стараются нагнать… последним усилием сомкнуться со всеми. Но постепенно единое темное разбивалось. И между - просвечивает гора… И вот уже отчетливо различимы они. Они уже не все, они уже последние, они - отдельно! Отстали от стада. Выстрелы. Убивали последних пятерых, убивали самых слабых. Подошел. В грязном рассвете - олень на снегу. Дикие запахи воды и ветра от оленьей шкуры. По страшной шерсти полз клещ. Было холодно. Егерь распорол живот оленя и засунул руки в теплую кровь…
Странно было услышать от него: "Отстали от стада…" Уж кто-кто, а он - в стаде! Певец стада мальчиков и девочек… По мне, самое консервативное - это молодежь. Ни хрена не пережили… и обожают моду, то есть обожают: как все. И эти ритуальные залы, где они все - тысячным стадом - предаются ликованию, глядя на вопящего идола…
- Потом я поехал на Каспий. Самолет - и вот уже после гор остров в Каспийском море. Постоянная смена… Ах, какое это счастье, старик! На острове жил волк… Последний волк. Всех волков истребили, а этого оставили и прозвали "недобиток". Умный волк - он знал табу. И он согласился питаться только рыбой. В обмен на жизнь. Каждое утро мимо моего домика на выселках волк крался к меляку. Заходил в воду по щиколотку и быстрым ударом лапы выбрасывал рыбу на берег, на песок. А потом раздирал рыбу, чтобы кровь была. И весь песок был залит холодной рыбьей кровью. А потом, после своей постыдной трапезы, всегда выл. Волк, который согласился не быть волком, чтобы выжить. Его берлога была на кладбище кораблей. Это были старые суда, вытащенные на берег. Встречались даже парусники. Корабли стояли на песке, и гудели, стонали под ветром их ненужные мачты…
Я вернулся домой. И добросовестно записывал рассказ Д. Сочинил ли он все это? Уж очень красиво! Сейчас за полночь… Я окончил записывать. Странное дело: все это стало моим. Фиолетовая гора… остров… Ветер несет песок… И волк… И ночь…
И отчетливо я видел, как ночью…
Ночью над островом раскрывалось небо. И все звезды, которые были в мире, стояли над домами. И я, молодой и счастливый, чувствуя тайну и радуясь, что непременно узнаю эту тайну, лежу в стоге сена у крыльца и смотрю на эти звезды. И знаю, что напишу, напишу об этом…"
Но об этом, как и о многом другом, я не написал. Прожить столько лет и…
Меня моют в ванне, зажали рукой глаза, чтоб не попало мыло, я вырываюсь из чьих-то сильных рук и вижу, как блестит моя мокрая рука в свете лампы в ванной… Мои детские болезни, вечно обвязанное горло… Греховные мечтания, когда потушили лампу… Нагретый солнцем пол террасы, и я шагаю сильными детскими ножками… Блики солнца, я бегу с сачком… Блики сквозь листву… Мои тайные детские пороки… Освещенные розовым верхушки сосен, девочка… Ее округлые небитые коленки… ноги в голубеньких прожилках, тяжело и грешно лежащие под юбочкой… Поцелуй во тьме дачи… И как пришел потом в лес и не смог почувствовать прежней безгрешной радости… И тот сладкий страх, и та тайна… И как детским сознанием я постиг, что уже не смогу любить лес, как прежде, ибо уже грешник… Смерть няни… И новая ужасная мысль: я тоже умру! И юность, и девочка-женщина, и грозовое небо… И нырки птиц в раскрытом окне, и запах дождя… И все это было со мной, чтобы… Если в день пятидесятилетия я сыграю в Игру, от меня останутся только вот эти жалкие странички… Только они станут подтверждением, что я был.
Пол покрыт листочками… Сладчайшая, горчайшая игра: итоги! А я все роюсь в своей жизни. В мусоре своей жизни. Зачем я ищу "все о Д."? Зачем? В наших отношениях с ним был хоть какой-то сюжет… А вообще, нужно признаться, жизнь моя была тосклива и бессюжетна. Выдергиваю, выдергиваю листочки… Не то!.. Не то!.. В основном попадаются встречи с женщинами.
"В т о р н и к, 1 6. 0 0.
Звонила Х. Плакала. Просила, чтобы я ей больше не звонил. Из-за меня не может жить (с мужем, любовником, женихом и т. д.).
С р е д а, 1 7. 3 0.
Опять звонила Х., просила не обращать внимания на то, что наговорила во вторник. "Мы помирились, да? Помирились?" (Ее слова.)
Ч е т в е р г. В е ч е р.
Встреча с Х. "Это так прекрасно и так ненужно". (Ее слова.)"
Вот на эти глупости и ушла жизнь. Я все время двигался от новой женщины к следующей. Мне казалось, что я их завоевывал. На самом деле они передавали меня как эстафету. Лабиринт из женских тел, где в самом конце у выхода весело ждала меня (обычная сентенция) дама с косой (и каламбур к тому же).
Есть милый грузинский анекдот (кстати, и его тоже рассказал когда-то Д.). Два древних грузинских старика вспоминают:
- Помнишь, как мы бегали с тобой за девчонками?
- Помню, помню, - вздыхает другой. - Только не помню - зачем!
"1 9 6 … г о д а, 1 и ю н я.
Встретил Д. на улице… Он спросил - сразу, без "здравствуйте":
- Ну… как?
Я глядел на него невинными, непонимающими глазами: он даже поперхнулся. И смутился. Клянусь, он смутился. Потом сказал по-детски изумленно:
- Ты что, старичок, не читал повестуху?!
Конечно, я читал! Как тут не прочесть, если буквально повсюду: в вагонах метро, в электричках - мальчики-девочки укрывались журналами "Юность" с его повестью (пардон, "повестухой" - лучше не выдумать!). Если во всех домах болтают о ней. Просто я не смог отказать себе в удовольствии подразнить его. Они все помешаны на славе, они все тщеславны - новые наши гении! Кто-то рассказывал, как молодая знаменитость, поэт У., набирает наобум номера телефонов и спрашивает поднявшего трубку: читал ли он поэта У.? И если кто-то не читал, поэт У. буквально заболевает… И зря! Этот "властитель дум" может спать спокойно: они (молодые) его читают! Вот
Блока не читают, Тютчева точно не читают, а поэта У. читают… Так же как все они читают "повестуху" моего друга Д.
"Повестуха" называется "Любовь" и написана, как выразились бы ее герои, "с юморочком"… Во всяком случае, если нынче в тишине вагонов электричек раздается молодой здоровый гогот, сие означает: читают "Любовь". И мало того, что сами сдыхают от радости, еще соседям вслух повторяют избранные остроты, делятся, так сказать!
О "повестухе". Герои, конечно, называют друг друга "стариками" и, конечно, разговаривают на невозможном, чудовищном сленге. Ни один нормальный человек, клянусь, никогда так не говорит. Но его читателям (его стаду) нравится: они хотели бы вот так разговаривать! В этом, видите ли, протест! Протест против благопристойного языка Вашей литературы. Хотя зачем уродовать и без того изуродованный наш язык? Но это вызов! И вся повесть - сплошной вызов! Эпатаж! Как род литературы! Герой "повестухи", конечно, физик и, конечно, очень рассерженный молодой физик (а-ля Сэлинджер - Хемингуэй - Ремарк - Осборн). Этот "старик" встречает, конечно, в молодежном кафе "старуху", ясное дело, фантастическую раскрасавицу. Во время беседы он лихо обольщает "чувиху" своим "юморочком". После чего в восторге друг от друга они прямиком дуют в постель. Еще один вызов - просто шаровая молния в древо нашей бедной, нашей постной литературы. Ох, уж эти шаровые молнии! Шаровые молнии в конфетных обертках! Хотя, сознаюсь, во второй части начиналось что-то похожее на литературу. Их первая, такая поспешная ночь вдруг обрушивалась - внезапной, странной, изуродованной любовью. Любовь-возмездие… Возникала некая грустная, благородная мелодия… Юноша и Девушка. Вечный поединок. Безысходный поединок… И паясничал уже рок - Смерть!
