— О господи, папа, что делать? — спрашивает Мириам, но старик только бурчит:
— Смотри за ребенком.
Все берутся за выступы под ручками сидений и вытягивают гибкие металлические ленты с защелками на концах.
— Не хочу привязываться! — капризничает Патси.
— А представь себе, что мы в самолете, — говорит мать, пристегивая ремень. — Смотри, и дедушка это делает! Все делают! Ну вот, и теперь, — ее голос дрожит, она на грани истерики, — теперь нам сам черт не страшен!
— Мой друг, я… я в ужасе, — признается миссис Друг. Ее муж отзывается с нежностью в голосе:
— Да, мой друг, попали в переплет, но ничего, как-нибудь прорвемся. — Он смотрит на учительницу и тихо говорит: — Мадам, я должен перед вами извиниться. Эта железнодорожная система и бессмысленна, и безумна, и… я не думал, что это возможно в такой стране, как наша.
— Дошло до него наконец! — рявкает старый кочегар.
— Я хочу сойти с поезда, — капризно говорит ребенок, после чего некоторое время слышен лишь негромкий, стремительный перестук колес.
Вдруг учительница восклицает:
— Ребенок прав! Нам надо затормозить поезд и спрыгнуть! Она теребит защелку ремня со словами:
— Я понимаю, скорость запрограммирована и передается по радио или как там еще, но мотор-то, мотор, который крутит колеса, — он ведь совсем рядом, в ходовом отсеке, можно попробовать…
— Можно и нужно! — кричит кочегар, хватаясь за свой ремень. — Только бы мне добраться до двигателя! Освободиться сначала… Чертов ремень не отстегивается!
— И у меня тоже, — говорит мистер Друг странным голосом. Ремни не отстегиваются ни у кого. Учительница потерянно произносит:
— Вот, значит, какие у них меры предосторожности.
Но старик не сдается. Упираясь локтями в спинку сиденья, он вновь и вновь рвется вперед всем своим большим телом, бормоча сквозь стиснутые зубы:
— Гады… Сволочи… Не позволю!
Ремень не лопается, но вдруг что-то трещит за обшивкой, и он подается на дюйм, потом еще на дюйм.
Слышится звук открывающейся двери, и перед ними появляется машинист; он мягко спрашивает:
— Какие проблемы?
— Вот и Феликс! — Старый кочегар перестает дергаться. — Пустите меня в кабину. Надо остановить двигатель. Попытаюсь сломать его чем-нибудь тяжелым. Хоть сам в него брошусь и других спасу!
— Прошло время героев, Джон! — заявляет машинист. — Я не позволю вам бессмысленными действиями портить имущество компании.
Его голос ясен и холоден. На нем ремень с кобурой, на которую он положил руку. Он стоит в непринужденной позе, но в каждой линии его фигуры чувствуется военная дисциплина. Все смотрят на него с ужасом.
— Вы… ненормальный! — кричит старик и вновь рвется из объятий ремня; но машинист говорит:
— Нет, Джон Галифакс! Ненормальный вы, и у меня есть средство вас усмирить.
Он вынимает пистолет и стреляет. Раздается не хлопок, а глухой удар. Кочегар грузно оседает, но ремень удерживает его в кресле. Миссис Друг начинает кричать, и он стреляет в нее тоже. В воздухе повисает тусклый, остро пахнущий дым, но остальные четверо слишком ошеломлены, чтобы кашлять. Машинист явно огорчен устремленными на него взглядами; помахивая пистолетом, он раздраженно говорит:
— Я их НЕ убил! Этот пистолет стреляет анестезирующим газом, он разработан для использования против демонстрантов в Ольстере, хочет еще кто-нибудь? Побережете нервы. Мягкое забытье — и, будем надеяться, пробуждение в комфортабельной палате многолюдной больницы.
— Нет уж, спасибо! — отвечает учительница ледяным тоном. — Мы предпочитаем встретить смерть с открытыми глазами, какой бы нелепой и бессмысленной она ни была.
Звучит мелодичная трель, и знакомый голос объявляет, что говорит капитан Роджерс, что до столкновения осталось три с половиной минуты и что капитан Роджерс должен немедленно пройти в купе проводника. Машинист прощается — в его речи появляются прежние мягкие, извиняющиеся нотки — и объясняет, что он вынужден их покинуть, поскольку кто-то должен пережить крушение и дать показания во время официального расследования.
— Пожалуйста, — умоляет мать, — пожалуйста, освободите Патси, возьмите его с собой, ведь она малый ребенок… — но Патси кричит:
— Мама, нет, я с тобой останусь, он гадкий, гадкий, гадкий!
— До свидания, добрые люди, — говорит машинист и поспешно уходит.
Дверь за ним захлопывается, и мать говорит добрым, нежным, дрожащим голосом:
— Ты ведь помнишь «Господь — Пастырь мой», Патси. Давай скажем вместе. И они вполголоса читают псалом:
— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… С металлическим лязгом опускаются ставни.
— Кромешная тьма, — говорит мистер Друг. — Хоть свет бы нам оставили. Он обнял бесчувственное тело жены, подставив плечо ей под голову, — так, видимо, ему спокойнее.
— Я знаю, что это слабое утешение, — слышится голос учительницы, — но я рада, что этот военный оркестр перестал играть.
В темноте перестук колес становится слышней, и, чтобы его перекрыть, мать и ребенок молятся громче, но все же не очень громко. Дойдя до конца псалма, они начинают сызнова и вновь читают его от начала до конца.
— Помните, — говорит вдруг учительница, — раньше в каждом вагоне был «стоп-кран».
— А как же! — отзывается мистер Друг со смешком, похожим на стон. — Штраф за неправомерное использование — пять фунтов.
— В былые времена каждый мальчик хотел, когда вырастет, водить поезда, — вздыхает учительница. — А в маленьких городках начальник станции воскресными вечерами играл в вист с директором школы, банкиром и священником. Помню одно солнечное весеннее утро на платформе в Биттоке. Из купе проводника вышел носильщик с корзиной и выпустил целую стаю почтовых голубей. Еще помню сигнальные будки с геранью на подоконниках.
— У нас была человечная дорога, — говорит мистер Друг со вздохом. — Почему все стало не так?
— Потому что мы не остались верны пару! — твердо отвечает учительница.
— Прежде мы жгли в топках уголь, наш британский уголь, которого нам хватило бы на века. Теперь мы зависим от вредной и опасной дряни, от компаний, базирующихся в Америке, Аравии и…
— Вы ошибаетесь, — возражает мистер Друг. — Эти компании нигде не базируются. У меня есть акции некоторых из них. Люди, которые ими управляют, имеют офисы в Амстердаме и Гонконге, банковские счета в Швейцарии и дома на разных континентах.
— Вот почему нашим поездом правят извне! — взволнованно восклицает учительница. — Ни один из НАС не может ничего сделать.
— Кое-кто притворяется, что может.
Они слышат слабый и отдаленный гудок встречного поезда. Он нарастает, становится таким громким, что учительнице приходится кричать изо всех сил:
— Никто не может ничего сделать! Никто не может…
Она сжалась в ожидании взрыва, но не слышит его — или слышит и тут же забывает. Поезд больше не движется. Обволакивающая ее чернота так тепла, так уютна, что на мгновение ей чудится, что она дома, в постели. Звучащий рядом сонный лепет ребенка — «Мама… Мама…» — идет словно из ее собственных уст. Голос матери удивленно отвечает:
— Патси… Я думаю… У нас все будет хорошо.
В следующий миг учительница, как и другие пассажиры поезда, слышит начало поистине гигантского и последнего взрыва — начало, но не конец.
