— За союз молодых, — провозглашает доктор и, отпив полбокала, заключает: — сердец! Чтобы телом и душой... и так далее. Чтоб на Марсе стали яблони цвести... Чтобы спутники на нас не падали...
— У вас прямо-таки окрошка из тостов, Юрий Порфирьевич, — Анатолий, сделав солидный глоток, причмокивает, вздрагивает в блаженстве. — Разве что сметаны не хватает.
— Сметана не совмещается со спутниками и с мудовиной... пардон, с медовиной.
Далмат роняет не без строгости:
— Оставим космос в покое! — его бокал сталкивается с её бокалом, прикосновение тягучего напитка напоминает поцелуй.
Он откровенно ею любуется, а она теперь замечает то неопределённо хорошее в его лице, что, наконец, прояснилось: ощущение себя. Сильное лицо. Мужественный голос.
А деликатес номер один, ей предназначенный!
А Петроний Никандрыч, доктор и Анатолий, и вся эта затеянная Далматом игра!
О-ча-ро-ва-тель-но!
Антонида — она замечает боковым зрением — осушила бокал, налила ещё — мучающийся взгляд на луг, на дорогу: появись же ты, яростный, как вепрь, муж этой совратительницы, сомни их! ты же — власть!
— Далмат, а ты вечно был штучкой! Не смотри так — я в тебя чем-нибудь запущу! — Антонида замахивается вилкой. — Эти твои зенки — один яд...
Вмешивается муж:
— Ты, Антоша, заведуешь своим домом отдыха, знаешь своё: “Вам, Виктор Петрович, завтрачек в номерочек?” — ну вот и заведуй, сиди ровно... — подставляет доктору бокал, Иониди заносит над ним дрожащую руку с половником.
— У меня отдыхает всё руководство Газпрома!
“Это — мне, — отметила Алина, — и меня, мол, из десятки не выкинешь!”
— Не поминай всуе начальство. Медовину пей, сливки лопай, а Далматом есть кому заняться... — Анатолий заговорщицки подмигивает Алине.
Определённо, он ей нравится. Видимо, настоящий друг Далмата. Характер крепенький, жёнушка для него ясна, как горошина.
— Деликатес номер два! — объявляет хозяин.
Петроний вносит огромную дымящуюся сковороду: запеканка с перепелиными яйцами, с раковыми шейками.
Пьют водку. У Анатолия выражение сонливого блаженства, ест, лаская пищу. У жены влажно блестят красные губы, сочный хруст грибков, блеск вилки в холеных пальцах. От её присутствия — ощущение жарко натопленной бани.
— А моё кредо — балдеть, — вдруг произносит Анатолий, блуждая взглядом над головами сотрапезников.
— Балдей на здоровье! Заслужил! — одобрил Касопов. И Алине: — Мой снабженец, движитель стройки!
— Гляжу на дерево — балдею...
— Потому что сам дерево! — со злостью бросила Антонида.
— Нет возражений, по древесному гороскопу я липа — дерево очень мягкое, а под сенью его с удовольствием находят приют...
Хозяин берёт чашу:
— Други, не будем, а? Давайте лучше всем подолью. А может, пивца? Петроний!
— Далмат Олегович, — громкий шёпот Никандрыча, — вас к телефону! Товарищ Долгих...
Касопов исчез в доме, через пять минут появился переодетым.
— Увы, воскресенье для меня отменяется. Петроний, Юрий Порфирьевич, занимайте гостей! Аленький, в машину, одну я тебя не оставлю... Ну, кайфуйте без меня, други.
* * *
Он мягко ведёт “жигули” по грунтовке среди ивняка, ветерок: постукивание налетающих жуков о ветровое стекло, скрежет ветвей по корпусу, песок сменяется лужами, при встряске она наталкивается плечом на его мускулистое плечо.
— Ну, а настоящий-то муж, — он не отрывает глаз от глубокой колеи, — взаправду не кинется искать?
— Вы из боязни пошлости не женились, а я из боязи пошлости не вышла замуж.
— Если я назову нас родственными душами, вы сочтёте это пошлостью. Впервые в жизни... я не знаю, что сказать... — он улыбается непосредственной улыбкой мальчишки, она чувствует, как внутреннее напряжение спадает. — Извините меня.
— Да будет вам извиняться... — когда-то она баловалась сигаретами и теперь ощутила потребность закурить. — Совершенно банальная, вернее, пользуясь вашей терминологией, пошлая история — затяжная дружба. Чуть не с отрочества. Милый, обаятельный мальчик — и в тридцать три всё тот же мальчик: петушиный хохолок, вздёрнутый носик, игривые глазки... Вечный мальчик. И вечно в чьих-то объятиях.
— Но по-прежнему дорог?
— Нет.
— Давно?
— Недавно.
— Представьте, я не вижу в этой истории пошлости. И, знаете, какая мысль мне пришла?
— Не знаю.
— А вот и ваш Табунский. Так где земное пристанище речной нимфы?
Заросшие травой дворы, пространные, как поля, колхозные огороды, обмазанные глиной сараи, гуси, куры, свиньи... вот-вот хутор кончится... Пожалуйста, направо — вон те зелёные ворота. О! Какие у вас яблони! Да, яблони ничего. И огородик. И корова. А козы даже две... Не издевайтесь! Нет, она не издевается, действительно две. Хорошо, хорошо, пусть две, он понимает, что она не издевается. А братья, сёстры есть? Нет — только старики. Он заботливо открывает дверцу: ну что ж, привет старикам! И сразу задний ход: за стеклом авто — уже собранный, деловой Касопов. Она едва удерживается, чтобы не помахать вслед.
Разбегающиеся из-под ног куры, густо усеявшие землю яблоки, золотой ранет — любимейшее с детства варенье, — времянка, летняя кухня, сарай и возле него — седобровый сутулый отец с граблями, ему нет шестидесяти, а выглядит на семьдесят пять... Мама, я включу транзистор!.. И бегом в прохладные комнатки, приёмник на полную мощность, бешеный темп биг-бита; высунуться в окно, скользнув грудью по подоконнику. Располневшая мать на измученных полиартритом ногах, выходя из летней кухни: доча, кваску будешь? Ну, конечно же! Сахару? Нет, без сахара — покислее, чтобы воротило скулы!
И ощущение какой-то невероятной сгущённости последующих дней, слившихся в лучезарную полосу. По утрам, сквозь взволнованный сон, голос отца:
— Доча, Пётр Никитич опять привёз цветы от Далмата Олеговича. И сома живого, на одиннадцать кило, а может, и больше, шут его знает, безмен-то старый...
Солнце, солнце, травянистый берег, ласковая водичка, вечерами поездки в “жигулях”, прогулки, разговоры о живописи: чёрный паровоз Тёрнера и неестественно прельщающие женские фигуры Пармиджанино... вечерние купанья под купами ив, ловля раков... Вы так опрометчиво запускаете руку в нору — какой-нибудь матёрый может щипнуть до крови! Что вы говорите? А мы потерпим!.. Поздние возвращения домой, жабки, в лунном свете прыгающие с крыльца, изнеживающая расслабленность от впечатлений и... в который раз задаваемое себе: “А если...” Как спится! Сколько лет не было такого? Пробуждение — опять голос отца, уютный, как постукивание ходиков:
— Доча... доча... Пётр Никитич привёз от Далмата Олеговича землянику... полное ведро...
— Папуля, сколько раз тебе говорить: он Никандрыч, а не Никитич! И вообще — он Петроний!
— Доча, ты помнишь Людочку Трубкину, вместе в школу возил вас на подводе?
— Конечно, папуленька, помню.
— Так Пётр Никитич — её дядя. К нам на хутор приезжал и вас, детвору, на лодке катал.
— Да ну тебя, папулька! Людкин дядя был главбухом стройтреста в городе.
— Был, а то я не знаю. А тут у него враз порушенье жизни — раздор с женой и эта, как её, лёгочная астма, болячка — век её не знать. Он жене квартиру оставил и из города к нам, места у нас воздушные... Далмат Олегович его так устроили — зарплата идёт, а работает у него при доме. Далмат Олегович неженатые, для обихода нужен человек, а Пётр Никитич и при жене своей и стирал, и стряпал: всё умеет. Знаем, как не знать.
— Ну, папулька, ты прямо какой-то каталог ходячий! Про кого вы тут не знаете?
— И про Юрия Порфирьевича знаем — он твою мать лечит. Грек он, с Кавказа, был выселен в Сибирь. И на всю-то Сибирь — светило! А попивать... запьёшь, когда жена и двое сынов из лагеря не вышли. Далмат Олегович в Сибири работали и его с собой взяли... Далмат Олегович — добродушные. Ты с ними, доча, поаккуратнее...
— Он такой аккуратный, папулька, что при нём как-то неудобно быть неаккуратной!
Персей с верным Петронием, со старомодно вежливым доктором — с двумя неприкаянными стариками. Замкнутый круг: работа, дача. Коза, рыбалка, розовое масло, лаванда... и за всей этой вещной фанаберией — омерзение перед пошлостью и тоска. Тоска по истинному.
Как она его понимает!.. А если так... Ещё не поздно (ведь будет не фатера, а дом!) завести детей. И при этом сохранить себя как художницу... с ним ей не знать мелочёвки быта. И ещё... (поэзия, помоги же попрать застенчивость!) ...погруженья в усладу будут неустанны, как броски чаек в волны...
* * *
Она и Касопов во времянке, наспех оборудованной под мастерскую. На обшитых фанерой стенах — её принесённые из кладовки акварели, пастель, графика.
Сегодня она, наконец, решилась... Он приехал со своей стройки к условленному седьмому часу вечера. Горчичная рубашка, бежевые брюки. С его появлением во времянке чуть запахло духами.
