Видел я – Разиня добрался до своего крыльца, устало уселся на лавочку, точно перед этим исполнил непосильную работу, но взор, острый, сверлящий, был направлен в нашу сторону.
* * *
Юрка приехал за день до свадьбы на красном «Москвиче», осмотрел нашу с дедом работу и остался доволен. Мы с Сафроновым сделали всё что могли. Даже по собственному почину над столом полиэтиленовую плёнку – нашлась у запасливого деда – натянули с таким расчётом, чтоб и дождь праздничного настроения гостям не испортил.
Варвара, наблюдая за нашей работой, хвалила:
– Ох, мужики, молодцы вы какие! Сама-то я бы не додумалась. Чем вас только благодарить?
А Юрка сказал:
– Я с ними, мама, рассчитаюсь, заплачу. А заодно приглашаю вас на свадьбу.
Дед покряхтел, замотал головой:
– Не надо оплаты, Юра. Береги деньги на дело. А на свадьбу мы вместе с Васей придём, по чарке пропустим. Правда, Вася?
– Правда, правда, старина!
В воскресенье Юрка ещё до солнца укатил на «Москвиче» в город за невестой и гостями, а мы с тёткой помогали Варваре на стол собирать, расставлять закуски и едва успели справиться с этой работой, как на поселковую дорогу вырвалась красная разнаряженная легковушка, за нею основательно пылил автобус.
Юркина невеста в фате казалась сказочной снегурочкой. Небольшая росточком, но складная, как в деревне говорят, из машины без жеманства вышла, к Варваре приблизилась, в низком поклоне замерла.
Гости высыпали из автобуса – молодые рослые парни и девчата – затолпились на выгоне, и посёлок наш малолюдный всеми цветами радуги, как весенний луг, заиграл. К Варваре родители невесты подошли, люди ещё не старые, и долго обнимали искрящуюся счастьем старую женщину.
Уже гости к столам направились, дед Сафронов калитку распахнул, на правах старшего молодёжь приглашая, как вдруг раздался выстрел – резкий, будто хлопок бутылочной пробки разодрал тишину. Я обернулся – сизое пороховое облако плыло над крыльцом Разини. Кто-то толкнул меня вперёд, и я побежал через дорогу, к дому Разини.
Он лежал на крыльце, неестественно широко разбросав босые ноги. Правой рукой он пытался прикрыть грудь, узловатые пальцы тискали набухшую кровью майку; и бурая, как болотная ржавчина, пена сочилась через пальцы. Ружьё, то памятное, с самодельной ложей, валялось в стороне. От ствола медленно, как от незагашенного окурка, ещё тянулась сизая полоска дыма. «Наверное, ногой спусковой крючок нажимал», – мелькнуло в голове.
Я склонился над Разиней, схватил левую руку, отыскал пульс. Под пальцем упруго дёргалась кожа, и я вскочил, замахал руками. Но люди уже сами поняли всё, от Юркиной хатёнки спешили ко мне, и впереди всех Юрка в ослепительной белой рубашке, с галстуком, закинутым на плечо. Варвара бежала с ним рядом, усиленно растирая глаза, точно в них влетела острая песчинка.
Юрка ботинком отбросил ружьё в сторону, начал поднимать тощее, усохшее, как плеть, тело. Я поспешил ему на помощь, и вдвоём мы втащили Разиню на траву. Тётка Варвара, сорвав беленький платок с головы, приложила его к простреленной груди, и он моментально побурел, как головешка в загасающем костре.
– К врачам, быстрее! – крикнул Юрка и сам сорвался с места. Через мгновение он подъехал прямо к крыльцу, распахнув заднюю дверцу.
Вдвоём мы осторожно уложили Разиню в «Москвича», я уселся на заднее сиденье, чтоб придерживать обмякшее тело. В раскрытое окно дошёл заполошный крик Варвары:
– Скорее вези, сынок!
Машина запрыгала по обнажённым еловым корням, ёлки хлестали по окнам, но Юрка не сбавлял скорости.
Дядя Андрей глухо стонал, свистящее дыхание его рвало воздух, капельки пота заискрились на поблекнувшем вытянутом лице. Я зажал посиневшими от напряжения пальцами платок на груди дяди Андрея, но обжигающая руки кровавая пена ползла по рубашке, перекрашивая её под бурый лесной мох. Дядя Андрей не открывал глаз, но однажды сквозь стон я явственно услышал слова «Юра… сынок».
…Андрей Семёнович скончался уже в больнице. Нет, мы с Юркой не чувствовали своей вины. Всего двадцать минут и потребовалось нам, чтобы разбитой дорогой проскакать эти километры до аэродромовской санчасти. Когда к нам потом вышел врач и сказал, что спасти Андрея Семёновича не удалось, заряд дроби ударил в сердце, Юркины плечи зашлись в неукротимой дрожи…
* * *
Хоронили дядю Андрея через два дня. Вчетвером – я, Юрка, Зубарь и Серёжка – выкопали на кладбище могилу среди могучих елей, на дно настелили мягкого ельника (говорят, покойнику мягче будет), вчетвером вынесли гроб из осиротевшего дома. Жители посёлка стояли у ограды, суровые, со свинцовыми лицами, точно зимняя туча набежала на них. Собрались все поголовно, молодые и старые, и только не заметил я в толпе тётку Варвару – что случилось с матерью, спрашивать у Юрки не стал.
На плечах понесли гроб до кладбища. Гулко стукнули комья земли о крышку гроба, а потом скоро вырос холмик рыжей земли.
Зубарь с Серёжкой соскребли прилипшую глину с лопат, потихоньку зашагали между елей к посёлку. Я тоже хотел было идти, но Юрка поглядел на меня.
– Помоги.
Вдвоём мы вкопали покрашенный крест, и Юрка прикрепил к нему подсвечник, а затем и свечку зажёг.
– Мать просила, – сказал Юрка и отвернулся.
– А чего она сама не пришла? – робко спросил я.
– Слегла совсем. Сердце прихватило.
Мы уходили с кладбища под моросящий дождь, мелкой сеткой затянувший округу. Было по-осеннему тихо и пустынно, как вдруг где-то сбоку в черёмуховой чащобе оглушительно звонко запела какая-то птаха. И меня вдруг осенило: да ведь любила же Разиню тётка Варвара! Любила тихо, безответно, неразделенно…
До конца моего отпуска оставалось пять дней, но я твёрдо решил завтра же ехать домой – скорее увидеть жену и обо всём рассказать. Обо всём… А там будь, что будет…
